— Я видела вас по телику, — говорит одна такая вполне клевая.
— Фантастика!
Я старался говорить максимально коротко, чтобы сосредоточиться на подписи. А когда не мог сосредоточиться, высовывал язык, что, согласитесь, на автографиаде выглядит довольно придурочно.
— Это было жутко смело, когда вы под конец вылезли из этой будки и нарисовались. Я в смысле… перед всеми. Это было… факт, колоссально.
— Серьезно? Ну спасибо.
С этой подписью я почти что управился.
— Вы, факт, были такой классный.
Финито: подпись — что надо.
— А не могли бы вы приписать там еще «Габине»?
— Нормалек, для этого я и здесь, золотко, — говорю я, хотя рука уже не моя.
Наконец все в ажуре и я могу взглянуть и на ее сиси: офигеть можно!
— У вас красивый почерк, — говорит Габина. — Такой типа детский.
— Это единственное, что у меня еще детское. Все остальное у меня уже чертовски взрослое…
Она хихикнула, огляделась. А когда я подавал ей книжку, сунула мне в руку записочку с телефоном — почти такую же, как в тот раз Линда.
Она взглянула на меня — как, мол, отнесусь к этому.
— Спасибо, малышка, — говорю я сладко. — Лучше этого нет для меня подарка!
А когда она выпрямлялась, то большим пальцем и мизинцем изобразила телефонную трубку. Мизинец потом сунула в рот и облизала. Ну и штучка эта Габина!
Вслед за ней прихилял какой-то хмырь в возрасте.
— Я видел немало писателей под столом, — говорит он, — но никто из них уже не в силах был подписываться.
Он весело поглядел на мою подпись.
— Вы с этим справляетесь еще довольно прилично, — похвалил он меня.
В общем он был мне даже симпатичен, но поболтать с ним не довелось — за ним стояли трое увечных с одним сопровождающим-педагогом. Хотя слово «стояли» не вполне уместно: двое сидели в инвалидных колясках, а тот, что кой-как стоял, для разнообразия был слабоумным.
— Павлик хотел бы кое-что сказать вам, — говорит сопровождающее лицо.
Слабоумный задергал огромной башкой, и из носу у него вывалилась зеленая сопля величиной с детский носок.
— Он стесняется, — объяснил мне педагог и обратился к Павлику:
— Утри нос, Павлик, и скажи пану писателю то, что ты хотел ему сказать.
Павлик растер сопли по роже и что-то пробубнил мне. Я не разобрал ни слова.
— Он говорит, что вы для него настоящий образец для подражания, — перевел мне педагог.
Рената говорит, что мое «отпускное» писательство ей нравится, но я-то отлично знаю: чтобы пташку изловить, надо песню заводить. Однако признаю, что в определенном плане такое писательство — дело хорошее: приходится ломать голову и вспоминать вещи, о которых и думать забыл. Когда я поначалу здесь на пляже вспоминал о Ренаткином детстве, у меня перед глазами всплывало главным образом то, что было заснято или накручено камерой (если представить, сколько раз все эти пленки и кассеты с ней я просматривал, то, думаю, это нормально). Теперь, когда уже не впервой сажусь за писание, вспоминаются вещи, которые я вообще никогда не снимал. Вот хотя бы такое: у Ренатки все маечки всегда были грязные — в пятнах от апельсинового сока, который мы с моей бывшей женой для нее отжимали. Или как она в четыре года в автобусе по дороге в Бенецко читала по памяти всего Максипса Фика,
