А пурга бьет по груди колючими крыльями. По ребрам — без промаха. Слепит глаза. Кругом бело, как зимой на могиле матери.
Но кто это идет навстречу через сугробы? Кому в человечьем жилье места не нашлось? Кого, как и Бурьяна, обошли теплом люди и, не пожалев, выставили за дверь лицом к лицу с пургой и смертью?
Бурьян вглядывается. Знакомая фигура. Но кто она? И вдруг узнал. Сердце сжалось. И вместо крика сухой шепот:
— Ира? Как вы здесь оказались? — берет ее руку.
И, диво, она не отняла, не оттолкнула…
Бурьян подбирает нужные слова. Хочет увести Ирину в тепло, к людям, к жизни. А она смеется, убегает в метель. И зовет, зовет за собою в белую канитель.
— Вернись! — зовет Бурьян.
Но Ирина взбежала на сугроб и исчезла, словно спряталась. Бурьян очнулся оттого, что чьи-то руки, откинув одеяло, бесцеремонно повернули его на живот. И голос, сухой, надтреснутый, сказал коротко:
— Не дергайтесь. Это укол!
— А мне можно такое же? — заголил задницу медвежатник.
— Вы обойдетесь, — усмехнулся врач и прошел мимо.
— Вот, хмырь облезлый! Жмот! Я своей фартовой сраки для него не пожалел, а он, падла, козью харю мне свернул. Стоило б оттрамбовать гада, — предложил фартовый.
— Не дергайся, не кипишись. Дыши тихо. Файней секи, как сорваться с клетки, — оборвали медвежатника.
Бурьян не слышал спора. После укола боль отпустила, и он впал в тихое, сладкое забытье.
…Спали в тайге фартовые. Все в одной берлоге, сбившись в кучу, как дети.
Они прижимались друг к другу накрепко, словно мальчишки, застигнутые в пути ненастьем.
Такие разные, во сне они были так похожи. Вон, как раззявил губастый рот Матрос. Храпит, медведю на зависть. На ближних деревьях ни одной зверюги. Все убежали.
Матросу теперь снится море. Такое, каким он знал его, любил и помнил. Ведь не всегда Гришка был вором. Фартовыми не рождаются. Такими их делает госпожа судьба.
К Гришке она заглянула в колыбель не глазами матери, а сиротством, отнявшим родителей в полугодовалом возрасте.
Может, и кончился бы он в той колыбели от голода, да глотка помогла. Ох и здоровая она у него была! Заорал, когда есть захотел. Да так, что с моря его крик услышали. В дом вошли. Соседи-рыбаки. Поначалу в приют хотели сдать. А потом, подумав, у себя оставили.
В своей ораве не меньше десятка пацанов. Одним больше будет — велика ли морока? Выходится, авось.
Принесли бабе, какая отмыла и накормила, завернула в сухую тряпку и приказала старшим детям растить за брата. Те не обижали. Смотрели за ним, играли, баюкали, учили ходить, говорить.
