Я видел с дивана белый утренний пеньюар Ларисы. Лицо было скрыто. Конечно, она знала, что я вошел.
Она продолжала свою неприятную работу. Перед ней лежала полоска железа, и по узору, наставляя разной величины долотца, она сверху ударяла молотком.
Противный, раздражающий звук царапал нервы.
Я не выдержал, шагнул в полуоткрытую дверь и схватил Ларису за руку с молотком:
— Вы можете кончить потом, у меня есть дело…
— Дело? — Она усмехнулась. — Если упреки, то оставьте их при себе.
— Я желаю спросить не о себе.
Я осекся. Мои глаза уперлись в большой портрет на стене. Это была знакомая мне увеличенная карточка Михаила юнкером. Огненные глаза его вопросительным укором глянули на меня.
Я сухо спросил Ларису:
— Какой же ответ мне свезти в Петербург? Когда начнете вы хлопотать?
— Я хлопот никаких не начну.
Лариса теперь не стучала, но делала вид, что выбирает узор из кучи наваленных на столе.
— Вы мне сами сказали, что у Бейдемана осталась невеста. Пусть она и хлопочет.
Презрение меня охватило:
— Низкая женская злоба… Но никто ведь не добьется того, чего добиться можете вы, если верить слухам.
Она подняла глаза:
— Договаривайте здешнюю сплетню, тем более что она — правда.
— Правда, что вы были близки с великим князем?
— В той же мере, как с вами, если вы это называете близостью.
Эта женщина, влекущая к себе безглазой, тяжелой земляной силой, была мне сейчас отвратительна. Я видел перед собой одно лицо друга и — увы! — с поздним жаром стал умолять ее взяться за хлопоты. Не помню, что я говорил, но я нашел краски изобразить его жестокую участь в противоположность ее годам свободы и праздных капризов.
— Только подумайте: он сидит в бес-сроч-ном одиночном заключении!
Ни стыда, ни смущения не было на лице ее, когда с непонятной мне горечью вдруг она прервала мое жалкое красноречие.
— Кто знает сроки? — сказала она. — Быть может, я завтра умру и больше не буду ничем наслаждаться. Но хлопотать за свободу того, кто был враждебен той земной жизни, которую я люблю, я не стану.
Дрожа от негодования и ненависти, я сказал:
— Не правда ль, предел этой жизни — лишь козья сторожка…
— Где я вам подобных обращаю в козлов? — с невыразимым презрением оборвала Лариса.
Я поклонился и пошел к дверям.
— Подождите, — вскрикнула она и встала во весь рост. — Запомните на всю жизнь, ведь больше мы не увидимся. Запомните: это вы разбудили во мне обиду и злейшие силы мои. А у меня нет, во имя чего с ними бороться. У козьей жрицы — козий бог. Еще запомните, что в ваших руках было иное: вы могли соединить две наших воли только в заботе о друге. Если б вы были ему верны, и я б оказалась иной. Но вы мне предали Бейдемана. Будьте же вы прокляты, как и я!
