Я помотал головой, пытаясь прояснить мозги. Боль проснулась, но я уже начал потихоньку осознавать происшедшее. Для всего мира я словно умер — и в таком виде проплыл через весь город, оказавшись в итоге по другую его сторону. Насколько далеко? Милях в двух? В четырех? И почему я не утонул? Потом — по кусочку собирая воедино разрозненные воспоминания и чувства — припомнил ощущение словно бы полета, отсутствие всякой тяжести, силу течения, воду, струившуюся между пальцами. Я плыл на спине — видимо, инстинктивно. Потом вспомнил про свой груз и ощупал золотую руку. Она все еще была привязана ко мне, но съехала вбок, надо полагать, в пылу схватки, и теперь болталась в нижней части спины. Вот вам и ответ хотя бы на один вопрос: рука святой Евфимии послужила мне балластом, своего рода килем, поддерживая на воде лицом вверх и задницей вниз. Я отвязал ее и снова прикрепил к груди, но так и не смог заставить себя на нее посмотреть. Только вздрогнул, когда холодный металл прикоснулся к телу. Мне вдруг страшно захотелось сорвать ее с себя и забросить подальше в реку, но тут же припомнились слова Билла: «Это же все, что у тебя есть, Пэтч». Так он сказал, стирая с золота кровь.
«Добрый совет, как и всегда, дорогой мой дружок», — подумал я. И тут же осознал: Билл мертв, лежит в канаве, где-то по ту сторону города. Грудь пронзила новая боль, словно, пока я спал, мне вырвали часть внутренностей. И теперь образовавшаяся кровоточащая пустота заполнилась горем и сознанием собственной ужасной вины. Не будет больше у Билла ни пива, ни шлюх, никогда он не засмеется и не полезет в драку. И никакой Франции не увидит, и я уже не увижу его хитрющую улыбку. Я упал лицом в мокрую траву, и перед внутренним взором проплыло его лицо, безжизненное и бледное, каким оно стало в тот момент, когда Билла настиг кистень сэра Хьюга. Это я его убил, точно я, как будто моя рука нанесла ему смертельный удар: это за мной Смерть гналась от самого кафедрального собора. А что с сэром Хьюгом? Я вроде бы помнил, как на него навалился конь, когда мы упали в реку. Тоже, наверное, мертв, решил я, — сумасшедший, настигнутый собственным безумием, и его игра закончена. Вместе с моими надеждами. Сомнений нет: эти два трупа тоже запишут на мой счет. Приближалась ночь, и я ощутил, что Смерть, как стародавний приятель, уже пристроилась рядышком, чтобы неусыпно бдеть до самой зари.
На заре заливные луга восхитительны — наряжены в сверкающие серебристые одежды, на фестонах из паутины поблескивают капельки росы, в зелени травы пестрят яркие пятна цветов. Огромные красноватые туши домашнего скота бредут сквозь эту сверкающую всеми цветами радуга пелену, не замечая ее. Должно быть, я крепко спал: пауки успели сплести вокруг меня настоящую сияющую пелерину. Город был совсем близко: до крайней лачуги квартала кожевников меньше мили.
