образе; иррациональное задание
выполнено
с помощью самой точной разумности. Поэзия
Веневитинова — философия, т. е. «наука познания вообще»;
одного чувства мало; чувство должно мыслить. «Богиня»,
к подножью которой он склоняется, — именуется одновременно и Жоэзией и философией. Боратынский думал, что наука убьет
поэзию, он писал:
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны.
Веневитинов ему отвечает: «Истинные поэты всех народов. всех веков, были глубокими мыслителями, были Философами и, так сказать, венцом просвещения».
Веневитинов поверил в свое высокое призвание «весь мир облекать в стройные звуки» и отнесся к нему со всей серьезностью юности. В этом призвании — подвиг и отречение: поэт все приносит в жертву: славу, богатство, наслаждение. «Чистый Дух» — суров и неуловим; перед лицом его жизнь превращается в пустыню: избранник его должен добровольно идти на гибель, радостно обручиться смерти:
Прости: питомец твой тобою погибает,
И, погибающий, тебя благословляет.
Веневитинов — рыцарь и мученик идеи; служение ей — не просто тема для стихов, а дело всей жизни. Он — монах святого ордена «поэзии». Его молитва — об аскетическом подвиге:
Но в душу влей покоя сладость,
И оттяни от сердца радость! —
Она — неверная жена.
В последних двух строках — его подлинный голос: тихий, строгий и важный. Юношеский фанатизм Веневитинова — прямолинейность и пыл — мог бы показаться наивным, если оы дело не шло о жизни и смерти. Но когда поэт пишет свое завещание и знает, что он обречен; когда в стихах не игра ума «философа в осьмнадцать лет» — а вещее предчувствие светлая примиренность — «меланхолическая лирика» кажется нам уже чем‑то большим, чем модный литературный жанр. Таинственное знание ранней смерти не покидало т та; от отчаянья спасла мысль о поэтическом бессмертии. Вот отчего еще при жизни он с такой легкой грустью простился со всеми «наслаждениями бытия»; вот отчего он мог сквазать жизни «коварной Сирене» — «не тебе я обречен».
В стихотворенин «К моей богине» это приятие гибели ражено особенно отчетливо:
О будь благословенна мною!
Оно священно для меня
Твое пророчество несчастья,
И как завет его храня,
С каким восторгом сладострастья
Я жду губительного дня…
Друг пытается разрушить эту странную уверенность («Поэт и друг»), но поэт ему говорит:
Мой друг! Слова твои напрасны.
Не лгут мне чувства: их язык
Я понимать давно привык,
И их пророчества мне ясны.
Ты в мире молнией промчишься!
Тебе все чувствовать дано,
