Стремление к объективности изменяет автору только в одном случае: описывая Наполеона, он сознательно унижает его; в его холодной иронии чувствуется личная неприязнь; во всем остальном Толстой соблюдает «справедливость»: у него нет святых и героев — все люди; даже изображая любимые им народные типы, он не идеализирует их. Если художник всегда судья, то автор «Войны и мира» вполне заслуживает имени «судьи праведного». В романе Толстого сталкиваются не только две страны — Франция и Россия, два сословия — дворянство и народ, две культуры — европейская и русская, но и два религиозных мировоззрения.
Дух человекобожества, демонической гордыни сильной личности борется «с духом простоты и правды», с христианским смирением русского народа. Первый воплощен в великом гении, сыне революции и сокрушителе тронов Наполеоне; второй — в «обыкновенном человеке» Кутузове. Первый сам себя венчает императором и мнит себя вершителем судеб мира; он — Цезарь, он — Бог. Второй, «постигая волю Провидения, подчиняет ей свою личную волю»; он представитель «бессознательной, общей, роевой жизни человечества»; и в этом его мудрость и праведность. «Кутузов, — пишет Толстой, — никогда не говорил о веках, которые смотрят с высоты пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству; он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые, обыкновенные вещи».
Таков религиозно–философский смысл романа Толстого. Им завершается огромный и блестящий период европейской культуры, начавшийся с эпохи Ренессанса и увенчанный величественной фигурой Наполеона. Постепенное освобождение личности от всех форм зависимости — социальной, религиозной, нравственной — закончилось бунтом сильного, богоподобного человека против общества, морали и религии. Романтический герой — мятежник, индивидуалист и богоборец. Своей волей и разумом он хочет перестроить весь мир.
Толстой, охваченный предчувствием грядущих катастроф — мировых войн и социальных революций, — пытается вернуть человечество к истокам его культурной жизни, к коллективному сознанию, к началу «роевому, стихийному». Личность должна перестать быть личностью и слиться с океаном мировой безличной жизни. От нее требуется бессознательность и смирение.
Диагноз Толстого правилен, но предлагаемое им лечение хуже самой болезни. Человечество не может зачеркнуть века своего духовного развития, не может вернуться в первобытное состояние, не может и не должно отречься от личности, свободы воли и творчества, чтоб превратиться в пассивно–бессмысленное стадо. Толстой не верил в человека, отвергал «несуществующую свободу» и свой чисто буддийский фатализм прикрывал туманным понятием Провидения. Самое поразительное — это его истолкование могучего религиозно–исторического порыва русского народа в 1812 году как торжества пассивности.
