За это главное ему давно бы следовало дать ту же Нобелевскую премию, если бы её давали по справедливости и исключительно по литературным заслугам, но, может, в том и гордость нашей литературы, что все крупнейшие русские прозаики, от Льва Толстого до Антона Чехова, от Владимира Набокова до Андрея Платонова, от Юрия Казакова до Валентина Распутина — обошлись без этой явно политической премии. Думаю, в сегодняшней России единственно Валентин Распутин мог бы претендовать на Нобелевскую премию по литературе, но нужен ли Западу голос национальной России? Этот голос, уловленный и отражённый Распутиным, не слышат, не видят и не хотят говорить о нём. Наша, всё ещё из последних сил господствующая либеральная культура, разрушающая добро, не слышащая добро и не видящая его, хотела бы пройти мимо юбилея Валентина Распутина, но она с ужасом слышит гул его подземной Руси, ей нечем заткнуть пробоины в своём корабле, и она вынуждена, уверен, будет заговорить и об этом юбилее, и даже, как и положено, перехватить все микрофоны, пропеть осанну.
Как в кельтской цивилизации, духовно опирающейся на пять священных деревьев, так и в сакральной распутинской "матёрой" Руси, есть опора на "царский листвень", на дерево-символ, которое не одолеть никаким бензопилам. В Матёре всё сгорело, листвень остался, но из него уже бегут молодые побеги, и завтра они дадут пять Матёр, а послезавтра — пять тысяч Матёр. Если наши молодые русские патриоты умеют читать священные книги, то "Прощание с Матёрой" станет для них такой священной национальной русской книгой. Той, которая не горит.
Неизбежное признание Валентина Распутина я связываю даже не с его огромным даром, не с признанием художественной законченности его шедевров, а с соучастием его в сотворении русского национального бытия. Всё-таки, в России всегда "вначале было слово…", и прочувствованная писателем проблемность национального существования, предел национальной униженности, нарастающая потребность в выстреле Тамары Ивановны прорвалась в его повести "Дочь Ивана, мать Ивана", практически не замеченной в широкой печати. Наступает время народных мстителей.
Распутин — мягче воска, тише монаха-молчальника, скромнее и неприметнее застенчивого провинциального гостя, но распутинская поступь уже десятилетия определяет нашу русскую культуру. Его слова — это слова глубинной России, его беды — это беды всего русского народа. И даже в трагедии своей семейной он оказался рядом с народом, тоже погру- жённым в пучину мелких и великих трагедий.
