После этой речи барон хлопнул дверью и вскоре уже был в квартирке на бульваре 1-го Стрелкового. Мариетта, сидевшая в дезабилье за туалетным столиком, оторопела, когда он ворвался к ней без предупреждения — у него оставался свой ключ. Прямо с порога он выложил ей все: о слепоте баронессы, об ее исцелении, о своей короткой поездке в Париж и об окончательном разрыве.
— Опять! — только и сказала девушка.
— Что опять? — растерялся барон.
— Опять окончательный разрыв. Один у вас уже был. Со мной. Шесть недель назад.
Последние двадцать четыре часа барон жил, будто шел в атаку — без оглядки. Первое произнесенное Мариеттой слово — это ее "опять" — внезапно отбросило его назад. Все правда: он порвал с малышкой, чтобы целиком посвятить себя слепой жене! А она — что она делала все это время? Ждала его как паинька? С какой стати?
Барон кружил по комнате, частью от смущения, частью для того, чтобы вновь освоиться на этой территории. Наконец он решил вымыть руки и скрылся в ванной, но тотчас выскочил оттуда, потрясая механической бритвой.
— Это что такое?
— Моя бритва. Для подмышек, — объяснила Мариетта и очаровательным жестом высоко подняла руку, открыв подмышку — гладкую, влажную, соблазнительную. У барона закружилась голова. Он упал на колени, склонился к молочно-белой, благоуханной впадинке и жадно приник к ней губами.
Мариетта, смеясь, вырывалась.
— Гийом, Гийом, мне щекотно!
Он схватил девушку в объятия и хотел отнести на постель, невзирая на ее протесты. Со столика упала пепельница, и по ковру рассыпались черные окурки "голуаз". Барон решил ничего не замечать; на эти минуты он опять стал прежним неотразимым Тетеревком. И как же это было дивно!
Жизнь возобновилась. Барон не изменил ни одной из своих привычек. Его, как и прежде, видели в оружейном зале, на конных состязаниях, он фехтовал, брал препятствия на своей рыжей кобылке. Разумеется, ни для кого не были тайной ни его разрыв с женой, ни связь с Мариеттой. Он попросту избегал бывать в кругах, где его бы осудили — например, на приемах в префектуре и епархии, — и появлялся только там, где мог рассчитывать на снисходительность с примесью восхищения. Немногим закадычным друзьям, которые решались намекнуть на Мариетту, он повторял: "Полное счастье!" — и при этом пошловато-лакомо причмокивал, подмигивал и манерно прижимал к жилету судорожно стиснутые пальцы.
Он кривил душой. Конечно, были минуты блаженства, ослепительного, всепоглощающего, порою жгучего — он и представить не мог, что еще испытает такое в его годы. "Она сведет меня в могилу", — думал он иногда с каким-то мрачным удовлетворением. Но полное счастье…
