Возница носил характерную для данного региона феску с белой льняной подкладкой, на белом ободке проступали пятна пота. Он ткнул везшую их пару лошадей заостренной палкой, и они начали медленно продвигаться по улицам Чанаккале.
София сидела рядом с мужем, который широко улыбался и, сняв белую панаму, приветствовал многочисленных владельцев лавок, мимо которых они проезжали. Трое мальчишек бежали за повозкой, выкрикивая: "Хаким! Хаким[4]!"
— Что они говорят, Генрих?
— Здесь, на равнине, я для них великий доктор. У меня есть большая коробка с лекарствами от всех мыслимых болезней, поэтому они обращаются ко мне. Я их лечу.
— Я не знала, что ты обучался медицине.
— Обучался? Разумеется нет. Мне хватает того, что англичане называют здравым смыслом. Я вижу, что у ребенка лихорадка, и даю ему две капли хинина. Вижу анемию и прописываю железо в порошке. Вижу рвоту и даю мел и настойку опия. Здесь нет европейских болезней вроде кори. Они живут здоровой жизнью, как их предки. У меня нет платана, под каким отец медицины принимал больных. Я не Гиппократ. Но имею дело с теми же людьми.
— А ты не боишься заразить их европейскими болезнями?
— Я? Чепуха. Я самый здоровый человек в мире. Добрый день, сэр! — Он приподнял шляпу, приветствуя человека в европейском костюме. — И, помимо всего прочего, мои пациенты приносят мне подарки: монеты и сосуды, извлеченные из земли.
Я, как магнит, притягиваю находки! — И он погрузился в раздумье.
Телемак сидел впереди, рядом с возницей, и София, наклонившись вперед, дотронулась до его плеча.
— Вы грек?
— Я? О нет, мадам. Я из Санкт-Петербурга. — Он по-прежнему держался с удивительной холодностью.
— Но у вас греческое имя.
— Имя Телемак дал мне профессор. По-настоящему меня зовут Леонид Плюшин.
— Леонид, сын моего оставшегося в России коллеги, хитроумного банкира, поэтому я стал называть его сына Телемаком.
Оберманн в течение семи лет занимался торговлей в Санкт-Петербурге; в основном, он имел дело с индиго и селитрой, что в нестабильные времена позволило нажить приличное состояние. Он вложил его в собственность в Берлине и Париже и приобрел солидную долю акций железных дорог на Кубе.
Выехав из Чанаккале, они оказались на пыльной дороге, неровной и ухабистой.
— Здесь нет настоящих дорог, — заметил Оберманн. — Мы вернулись в бронзовый век.
Кругом расстилались поля с высокой травой, качавшейся под ветром, словно морские волны. София ощущала, как спину холодит северный ветер.
