Однако тут же Сундуков опомнился и с негодованием возразил сам себе, что дело не в эстетике —просто подобной макулатуре не место в столе подростка. “В былое время, сказал он, —ты и помыслить бы не смел, что такая книга вообще может существовать в природе!” Он неуверенно посмотрел на грозный фолиант, будто надеясь, что тот все-таки растает как мираж или обратится в какое-нибудь легкое чтение из серии “Тебе в дорогу, романтик”. Как отец он, наверное, обязан принять некие соответствующие меры, исполнить какой-то педагогический трюк, но ограничился тем, что отправил книгу на антресоли. Туда постепенно попадало все, что уходило из жизни, —счастливые фотографии молодости, старые наивные письма, запиленные пластинки, грамоты за добросовестный труд. Сундуков машинально отряхнул ладони, как человек, закончивший трудную работу, бесцельно прошелся по комнате. Он не умел жить без сигарет. Он включил телевизор, тут же о нем забыв, и даже вздрогнул, когда включился экран, а на экране обозначился некий молодой человек с упрямой светлой челкой и недобрыми глазами. Он выглядел настолько реальным, что, казалось, еще секунда и он вылупится из телевизора, как цыпленок из яйца. Сундукову сделалось совсем плохо.
А молодой человек вдруг простер к нему цепкую руку, в которой была зажата какая-то гадость, и зловеще проговорил:
—На помойке возле детсада, —губы его страдальчески искривились, —найдена вот эта жуткая кость. Большая белая кость с клочьями фиолетового мяса!.. Чья это кость? Сейчас этого уже не скажет никто!
Смятение достигло предела. Горло Сундукова перехватила сухая волчья тоска. Казалось, выгляни он сейчас в окно и взору представится голая пустошь, усеянная большими белыми костями. И никто на свете не скажет, чьи это кости.
Ничего страшного, подумал он, обращусь к соседям. Раз они швыряются такими чудесными яблоками, сигареты для них и подавно не проблема. Обращусь. Митрохин меня отшил, и эти отошьют, ничего страшного. А потом пойду и повешусь на батарее парового отопления.
Гущин вломился в кабинет как загнанный мамонт. Едва переведя дух, он прямо с порога прогремел: “У тебя по тому, резецированному, все готово?” и рухнул на стул.
—Заканчиваем, —кротко сказал Сундуков, отводя воспаленный глаз от окуляра микроскопа.
Работа у него шла туго. Сундукова неотступно преследовало наваждение —полмиллиона. Все было —полмиллиона. Он с этой цифрой ложился и с нею же вставал. Любой паршивый лимон на прилавке неизбежно распадался в его глазах на два пол-лимона. Звезд на небе было точно —полмиллиона. И даже грошовая сдача в табачном ларьке вызванивала те же полмиллиона. Об этой цифре с великолепным равнодушием недееспособного ежедневно напоминал сын. Во сне являлся алчный призрак Гуренко, страшно, как ржавой цепью, гремящий нулями. Сон внезапно обрывался, и, таращась в
