– Ты мерзнешь? – спросил Илья хрипловатым от молчания голосом.
– Н-нет, – вымолвила она отвердевавшими губами.
– Подлить чаю? – произнес он так же едва слышно.
– Подлей, – почему-то шепнула и покраснела Алла.
Они помолчали, и каждый притворялся, что чрезвычайно увлечен булочкой и чаем.
– Что ты пишешь или рисуешь? – спросила Алла.
– Так… ерунда…
– Все же? Покажи.
– Пойдем.
Прошли в комнату Ильи, и он небрежно показал последние рисунки. Алла увидела обнаженные тела, причудливо изогнутые, феерические, непонятные для нее, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла – он рисует ту женщину и все то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что закололо в глазах, но слезы не потекли: казалось, покалывали не слезы, а иголки.
– Интересно, – резко-порывисто отодвинула она от себя рисунки. – А что ты еще нарисовал? – неожиданно для себя зло, даже скорее ядовито, осведомилась она, по-особенному, как-то шипяще произнеся "еще" и смело, дерзко посмотрев в глаза Ильи.
– Так, ничего, – равнодушно ответил он; или тоже притворился.
Алла видела, что Илья теперь не творил, а – "пошличал", как она подумала. "Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные, прекрасные радуги, где чистота и искренность?" Она прикусила ноготь. Потом раздельно-четко произнесла каждое слово:
– Давай вместе готовиться к экзаменам? – Ответа не ждала. – У меня завтра родителей не будет дома… весь вечер… Приходи.
Илья сразу понял, зачем Алла приглашала его. Он понял, понял, на какую жертву ради него отважилась она. Но мощное животное чувство, разогретое в нем этой весной, задавило то детское чувство боязни и переживания за близкого, родного человека, каким с далекого раннего детства была для него Алла, сломило и отодвинуло нежное юношеское чувство, которое взблеснуло в нем на секунду, две или три, и он холодно сказал:
– Жди. Буду в шесть.
Он пришел к Алле на следующий день ровно в шесть. Она не сопротивлялась, а, как связанная по ногам овца, обреченно ждала ножа.
Потом она сказала вышедшему из ванной Илье:
– Мне плохо. Пожалей меня.
Он посмотрел в ее пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие глаза, прилег рядом, но молчал и морщился – досадливо и опустошенно-тяжело.
– Ты теперь только мой, да?
– Да, – отозвался он, но не сразу.
Однако от нее он пошел не домой, а к Галине.
x x x
Илья обнимал Галину, целовал, но она, загадочно улыбаясь, деликатно уклонялась и ласково просила:
– Погоди, мой мальчик, погоди, мой юный, юный Илюша…
