– Спаси и сохрани, Матерь Божья, – перекрестилась она.
***
Дедушку забрали а армию в июне сорок первого; хотели было оставить на заводе, но он настоял и ушел-таки на фронт.
Последнее прощание было возле дома за воротами. Обняв плакавшую жену, Петр неподвижно стоял, будто омертвел, с закрытыми глазами. Неожиданно странные, даже "преступные" – как он после оценил – мысли пришли к нему: "Куда я собрался? Ах, да, на войну. На какую такую войну? К какому бесу мне эта проклятая война?" Ему показалось нелепым и непонятным, что нужно бросить жену, детей, хозяйство, завод. Ему представилось, что кем-то совершена ошибка, произошло недоразумение. Нужно много работать, любить жену, растить детей, а тебя гонят на войну, на которой наверняка надо убивать, калечить или самому погибнуть, стать инвалидом. Он вросся в трудовую, семейную жизнь, в заводские, веснинские хлопоты и плохо представлял себя без привычных забот. "На войну? На войну. Да как же так? – спрашивал он повлажневшими, но суровыми глазами у своего дома, знакомого до каждого бревна и дощечки, у мутной, поднявшейся после дождей Весны, у холмистых полей и лугов, у больших сосен, величественной немой стражей стоявшей возле дома. – Идти на войну? Идти! Надо. Должен. Не враг же я своему народу…"
– Ты, Люба, прости: было дело – обижал. Дурак.
– Ну-у, ты чего, Петя? – плакала жена. – Нашел об чем говореть. Ты тама берегися, нам детишек надо на ноги поставить.
– И коммунизм построить, – вздохнул Петр и легонько отстранил жену. – Машина подкатила… пойду? – спросил он у Любови, словно без ее одобрения не пошел бы.
Она едва заметно покачала повязанной платком головой. Петр спешно обнимал ее и детей. Шофер просигналил. Резко высунулся из кабины горбоносый, как орел, майор с красными от бессонницы глазами и на срыве голоса рявкнул:
– Шустрее, шустрее, товарищ!
Петр оторвал от себя детей и еще раз зачем-то спросил:
– Пойду, что ли, Люба?
К машине трусил оборачиваясь. В ее черном, из-под угля, кузове сидели выпившие односельчане. Громко распевал перебравший Алексей Чижов. Глухо и жирно стал бить по земле дождь. В кузове было сыро, неприютно. Пропала в дымчато-зеленцеватой дали Любовь, бежавшая вслед за машиной с женщинами и ребятишками. Петр, прячась от припустившего дождя, натянул на голову стеженку.
Через три недели в составе сформированной в Иркутске пехотной дивизии паровоз помчал Петра Насырова далеко-далеко – на запад, где собирала людской урожай жница-война. Пока ехали, Петр или валялся на нарах, уставившись в закоптелый дырявый потолок, или тоскующе-слепо смотрел из вагона.
