— Послушай, — очень громко сказал он через плотную повязку. — Что это за невероятная история, которую мне рассказала Петра? Почему ты вел себя как последний болван?
— Я вел себя как последний болван? — Том поднял на него глаза и мягко улыбнулся. — Когда?
— Да сегодня ночью, дружок!
— А что такого особенного случилось сегодня ночью? А-а, ты насчет этого несчастного случая?
— Да! — заорал Барски. — Вы оба чуть не погибли!
— Статистика утверждает, что в восемьдесят пятом году в Германии каждый день дорожные происшествия уносили двадцать три жизни, — ответил Том улыбаясь.
— С этого и началось, — рассказывал Барски. — Поведение Тома нас всех, конечно, тревожило. Происходили и другие труднообъяснимые вещи, пусть и не столь вопиющие, как ночное приключение. Дважды в неделю мы проводим большие совещания. Обмениваемся мнениями, спорим — это уж как водится! Каждый отстаивает свою теорию, и, хотя команда у нас на редкость дружная, иногда доходит до крика и оскорблений. Том и тут сильно изменился. Он, боец, можно сказать, непримиримый, вдруг потерял к спорам и дискуссиям всякий интерес. Сидел, покуривая трубку, и улыбался, а когда интересовались его мнением, поддерживал обычно мнение коллеги, выступавшего последним. Почти слово в слово. Я всякий раз невольно задавал себе вопрос: не началось ли это со случая в баре, когда он как бы «присвоил» себе мнение о Моцарте совершенно незнакомого ему человека? Стоит добавить, что Том делался все более безразличным, апатичным — хотя, опять же, не до таких поражающих воображение пределов, как тогда ночью. Иногда он с трудом подыскивал нужные слова, а настроение его почти постоянно было безмятежно-светлым, как у ребенка.
— А в остальном? — спросила Норма. — Я о его многочисленных увлечениях и интересах. Как с его отношением к литературе, театру?
— Мы перемен не замечали. Ни в отношении к спорту, ни к искусству, ни к сексу. Мы спрашивали Петру. Все нормально. Хотя…
— Хотя?..
— Хотя чувственность сильно притупилась. Это Петра говорила. Кстати, насчет секса. Однажды он вернулся домой под утро. Без сил, какой-то жалкий, измочаленный. Петра спросила, где он был. Он сказал, что в порнобаре. С каких таких пор он повадился в порнобары, поинтересовалась она. Он объяснил, что встретил одноклассника, конченого, вообще-то, человека. И тот позвал его с собой. Том ему и словечком не возразил. Он, ненавидевший прежде подобные заведения! Петре же он сказал: «А как прикажешь в таком случае поступить?» Я уже говорил, что Петре принадлежал в Дюссельдорфе большой магазин антиквариата? Нет? Ну так вот. Когда Петра после замужества перебралась в Гамбург, ей пришлось нанять управляющего. Или директора, как угодно. В это время она получила пренеприятное известие. Этот директор, некий Эгон Хайдеке, взял кредит на миллион марок и, не поставив Петру в известность об этом, пустился в спекуляции, прогорел — а теперь банки требовали погашения кредитов. У него от Петры была финансовая доверенность, иначе ему бы этих денег не получить. Итак, следователь из Дюссельдорфа позвонил и срочно вызвал Петру. Хайдеке уже посадили. Вечером накануне отъезда я был в гостях у Петры с Томом, и, конечно, речь зашла о том, что стряслось в Дюссельдорфе. И что же Петра? Как вспомню, так дрожь по коже. Она только улыбалась. Та же улыбочка, что и у мужа — на все случаи жизни… «Ах, Ян, — сказала Петра, — к чему волнения? Пустяки все это, мелочи!» — «Мелочи! — воскликнул я. — Этот тип украл у тебя миллион!» — «Твой миллион, что ли?» — спросила Петра и улыбнулась. В тот вечер мне впервые стало страшно за них обоих. Страшно до жути. На другой день Петра улетела в Дюссельдорф. А три дня спустя вернулась вместе с Дорис, нашей общей знакомой. Та позвонила мне днем в институт и сказала: «Я должна немедленно поговорить с тобой, Ян. Это очень-очень срочно». — «Петра?» — спросил я. «Да», — ответила Дорис. «Сейчас не могу. Срочная работа. Как насчет шести вечера, идет?» «Договорились, Ян», — сказала Дорис.
