Может быть, он думал, если мог думать в такие минуты, – или подспудно, вне этих минут, надеялся, – что его, как сказал бы Боккаччио, «магический жезл страсти» сделается стержнем моей жизни? Моей опорно-несущей конструкцией? Результирующим направлением моих векторов? Осью координат? Если так, то он это напрасно. Начитался, поди, бедолага интернетных былин о восточноевропейских квочках...
Кстати, о Хенковом «жезле». Я бы назвала эту деталь его тела штуцер коммуникации – или телесно-коммуникативный штуцер. Так вот: сделан он был из сверхтвердых металлов, стоял навытяжку, как императорский гвардеец, и, самое главное, был намертво вжат в стенку его живота, словно припаянный. Обычно нам стоило немалого труда отклонить его ось хоть на градус, придать этому штуцеру вид хоть какого-то рычага – в противном случае он оказывался бесполезен – и я, смеясь, говорила, что мне, с этой целью, придется, видимо, обхватив его руками, просто на нем повиснуть, – я смеялась, как и всегда смеялась в таких случаях, а другие случаи бывали у меня крайне редко, поскольку – к чему мне задохлики?
Конечно, мне трудно было оставаться порожней – Хенк, в идеале, должен был находиться во мне постоянно – и не в эфирно-духовном, а в грубом телесном смысле. Для своего комфорта – и для того, как сказал классик, чтобы опростать руки, – я должна была бы постоянно содержать внутри себя детородное оснащение именно этого самца, именно его начинку, его самого. Но... «Но не могу сказать, что не могу я // Жить без тебя, поскольку я живу...»
И дело даже не в том, что я стала воспринимать наши соития, скомбинированные с мерзейшими проявлениями животного Хенкового скупердяйства, почти как должное. Дело также не в том, что я понимала: это и есть соития семейной жизни: то есть бедное, но необходимое удовольствие – которое, конечно, не может компенсировать толстый-толстый слой грязи – дело даже не в том, что я стала воспринимать эти соития уже и так – с паршивой овцы – хоть шерсти клок...
«Дело», то есть главное зло этой уродливой ситуации, состояло, может быть, в том, что, когда однажды мы (после скандала из-за пригоревших спагетти) особенно яростно, особенно отчаянно совокуплялись – визжа и катаясь по грязному полу, под длинным-длинным столом, – я вдруг увидела в проеме входной двери бледного, почти белого Робера: держась за сердце, не имея сил оторвать взгляд, он смотрел на нас с нескрываемым ужасом. С ответным ужасом (не сбивая Хенка с правильно пойманного ритма) я вспомнила, что сама, сделав единственное исключение, велела Роберу прийти сегодня сюда, к этому времени (навести финальный порядок в наших деловых бумагах)...
