Ей снова вспомнилась комната в материнском доме. То же самое чувство запертости, безысходности, когда трудно дышать. Птица в клетке с подрезанными крыльями. Ей так хотелось… Только она сама не могла понять, чего именно…
— Детка, что с тобой?
Она перевернулась на спину. Над ней стоял Клайд с озабоченным лицом — меж бровей пролегла глубокая складка. Она протянула к нему руки, и он пришел в ее объятья. Он был крепок, мускулист, и тяжесть его тела приятно возбуждала.
Она прижала его к себе, ее живот прикоснулся к его животу, губы раскрылись, стали ловить его губы. Поцелуй получился долгим, жарким, глубоким, совершенно непохожим на все, что бывало раньше.
Ее объятья сделались еще крепче, потом одна рука соскользнула к его пояснице и прижалась к ней с неодолимой настойчивостью, и он отозвался на это так, как не отзывался раньше. Она положила его руку себе на грудь. Его пальцы были крепкими и нежными, и вдруг под ее соском родилось острое ощущение, которое двинулось дальше, ниже, в то потайное место, куда она так мечтала впустить Клайда. Он прервал поцелуй и сказал:
— Послушай…
— Т-с! Поцелуй меня еще…
— Ты же знаешь, как я к тебе…
Она обхватила ладонями его щеки и снова прильнула ртом к его губам, и после недолгих поисков пустила в ход язык, лаская им его губы, овал рта, зубы, десны, щеки изнутри. Он тихо простонал, откинулся на спину, она навалилась на него.
— Мы не должны, — сказал он. — Это нехорошо…
— Я люблю тебя, Клайд…
— А я тебя, Бонни. Но это не значит, что мы должны тут барахтаться, словно собаки во время течки…
Она улыбнулась и, обводя пальцами линию его подбородка, сказала:
— Может, эти собаки разбираются в жизни получше нас?
В нем происходила безмолвная борьба, Бонни это хорошо видела. Внезапно он выпрямился и сказал:
— Это нехорошо.
— Ты не прав, Клайд. Это ничуть не хуже всего остального.
Его сильное тело вдруг исказила судорога. Он подошел к дальней стене, помолчал с минуту и сказал:
— Ты не понимаешь…
— Я люблю тебя, Клайд. Разве это недостаточно?
Он глубоко вздохнул и попытался выключить память, но в его сознании возникали картины, которые он хотел бы забыть раз и навсегда. Одна из них часто не давала ему покоя: отец и мать в постели, без одежды, в поту, в конвульсиях, отец сверху, мать снизу, он, похоже, делает ей больно, она издает жалобные стоны. Боль, насилие, непристойность происходящего, а затем упреки, сетования матери о том, что настоящее мимолетно и его не ухватить, не догнать… Эти повторяющиеся сцены, которые опустошали, напоминали о недосягаемости желаемого.
