Он перебрался через ручей и зашагал вверх по оврагу к широко раскинувшемуся «городу лачуг». Тропинка была гладко утоптана прохожими. С одной стороны ее шла крутая насыпь, а с другой, внизу, слабо мерцала вонючая грязная жижа, стекавшая в ручей из жилищ. Приближаясь к лачугам, он снова стал шаркать ногами по земле, боясь споткнуться в темноте. Начал накрапывать дождь, и все, кто сидел под открытым небом, чтобы подышать воздухом, устало поднялись на ноги. Отодвигались листы жести и куски мешковины, служившие дверями, и слабые лучи света, мелькнув на дороге, тотчас же исчезали. На тропинке стояла молодая женщина, и Коломб столкнулся с ней, на мгновение ощутив ее мягкое тело.
— Аи, отец, — сказала она и захихикала.
Она, по-видимому, или выпила, или нанюхалась наркотиков. Локтем он оттолкнул ее в сторону и пошел дальше, чувствуя, что она идет следом, как голодная кошка. Он повернулся и прошипел:
— Уходи! Оставь меня в покое. Кому ты нужна?
— Дай мне пенни, отец. Я не ела сегодня.
Он бросил ей монету и ушел, пока она ползала на коленях, разыскивая деньги среди отбросов. Пенни — вот предел ее желаний. Коломб весь напрягся от ярости, и руки его задрожали от страстного желания уничтожить все эти лачуги, кишевшие людьми, которые жили хуже животных. И лачуга Мейм ничем не отличалась от остальных; она была зажата с двух сторон такими же лачугами, стоявшими на столь узкой улочке, что и двоим здесь трудно было бы пройти рядом. Коломб откинул висевшую над входом мешковину и очутился перед высокой, полной женщиной. Как огромный черный идол, восседала она у очага, ее силуэт четко вырисовывался на фоне угасающих углей.
— Мейм, это я, Исайя, — сказал он, назвавшись своим христианским именем.
— Исайя пришел, — повторила она сонным голосом. — Да будет с тобой бог. Входи.
Молодая девушка зажгла от тлеющих угольков масляную коптилку и поставила ее на ящик. В лачуге было еще четверо детей: двое малышей спали, а двое старших смотрели на него большими, удивленными глазами. Все они копошились в какой-то куче тряпья, кроватью им служила крышка ящика, лежавшая на сложенных кирпичах. Напротив стояла настоящая железная кровать, застланная ярким лоскутным одеялом, на которой спала Мейм, а если она желала уединения, то к ее услугам была кисейная занавеска.
— Могу я спать здесь несколько дней? — тихо спросил он.
— Пожалуйста, Исайя, раскидывай свою постель, где хочешь.
Он говорил с ней о семейных делах, о церкви, и самый ее голос успокаивал его. Двое детей, поначалу разглядывавших его, теперь улеглись спать, а старшая, которой было лет пятнадцать, повинуясь взгляду матери, забралась в постель и зарылась в ворох рваных одеял. У Мейм было крупное плоское лицо цвета светлой меди, с ямочками на щеках, маленькие, но умные глаза и крупный, решительный, почти жестокий рот.
