— А я ее к себе возьму и выправлю, — решила старуха. — Не погибать же православной душе… Уж я ее шелковой сделаю.
— Будь ей заместо матери… — упрашивала Устинья Марковна, кланяясь в ноги. — Я-то слаба, не умею, а Родион Потапыч перестрожит. Ты уж лучше…
— У меня отойдет и дурь свою бросит…
О. Акакий посидел, сколько этого требовали приличия, напился чаю и отправился домой. Проводив его до порога, Родион Потапыч вернулся и проговорил:
— Славный бы попик, да молод больно…
— Ему же лучше, что и молод и умен. Вон какой очесливый да скромный…
— Ну, вот что, други мои милые, засиделась я у вас, — заговорила баушка Лукерья. — Стемнелось совсем на дворе… Домой пора: тоже не близкое место. Поволокусь как ни на есть…
— Да ты верхом, что ли, пригнала? — сурово спросил Родион Потапыч.
— Пешком-то я угорела уж ходить: было похожено вдосталь…
Старуха сходила в заднюю избу проститься «с девками», а потом надела шапку и стала прощаться.
— Куда ты ускорилась-то? — спрашивал Родион Потапыч, которому не хотелось отпускать старуху. — Ночевала бы, баушка, а то еще заедешь куда-нибудь в ширп…
— Невозможно мне… Гребтится все, как там у нас на Фотьянке. Петр-то Васильич мой что-то больно ноне стал к водочке припадать. Связался с Мыльниковым да с Кишкиным… Не гожее дело.
— Золото хотят искать… Эх, бить-то их некому, баушка!.. А я вот что тебе скажу, Лукерья: погоди малость, я оболокусь да провожу тебя до Краюхина увала. Мутит меня дома-то, а на вольном воздухе, может, обойдусь…
— И любезное дело, — согласилась баушка, подмигивая Устинье Марковне. — Одной-то мне, пожалуй, и опасливо по нонешнему времю ездить, а сегодня еще воскресенье… Пируют у вас на Балчуговском, страсть пируют. Восетта[2] еду я также на вершной, а навстречу мне ваши балчуговские парни идут. Совсем молодые, а пьяненькие… Увидали меня, озорники, и давай галиться: «Тпру, баушка!..» Ну, я их нагайкой, а они меня обозвали что ни есть хуже, да еще с седла хотели стащить…
— Собака-народ стал, баушка…
Родион Потапыч оделся, захватил с собой весь припас, помолился и, не простившись с домашними, вышел. Прокопий помог старухе сесть в седло.
— Вот говорят, что гусь свинье не товарищ, — шутила баушка Лукерья, выезжая на улицу.
Ночь была темная, и только освещали улицу огоньки, светившиеся кое-где в окнах. Фабрика темнела черным остовом, а высокая железная труба походила на корабельную мачту. Издали еще волчьим глазом глянул Ермошкин кабак: у его двери горела лампа с зеркальным рефлектором. Темные фигуры входили и выходили, а в открывшуюся дверь вырывалась смешанная струя пьяного галденья.
