— Что с тобой? — как-то спросил его Гюндюз.
Надо бы ответить: «Страшусь утратить веру». Но он сказал:
— Так, размышляю.
Товарищи расхохотались.
— Размышлять — дело улемов, наше дело — владеть ятаганом.
— Верно, — одобрил десятник, отирая усы кулаком. — Только не смеяться надобно, а плакать. Задумавшемуся азапу недолго носить голову на плечах. Очнись, приятель!
Азап по имени Доган, огромного роста детина, сочувственно погладил Мустафу по плечу.
— Понять надо человека, — проговорил он, хитро сощурив глаза.
Догана уважали за силу и храбрость и побаивались: язык у него был острый и владел он им не хуже ятагана.
— Стал бы он печалиться, — пояснил Доган, — не отбери у него бей азапов мадьярскую красотку в Митровице.
Чертовка и впрямь хороша — кровь с молоком. Мне и то обидно стало…
— Не отобрал, а выкупил, — поправил его десятник. — За такую цену я и трех пери отдал бы…
— Правда твоя, десятник. Монеты в кисе лежат тихо, а с тремя пери где тебе управиться в твои-то годы…
Хохот заглушил последние слова Догана. Десятник только головой покачал. Когда смех утих, Доган продолжал:
— Красотка что надо! — Он сложил пальцы горстью и поцеловал их. — Одно меня утешает: не досталась она и бею азапов. Сам видел, как люди великого визиря Али-паши увели ее, извини, десятник, — выкупили… Только вот на что она Али-паше, ума не приложу. Не по его это части…
— Джигит ты лихой, — перебил его десятник. — Но, видно, голову сложишь не в сече, а на плахе. Мелешь языком почем зря…
Доган вскочил с неожиданной для его огромного тела резвостью, раскинул руки, обвел глазами товарищей:
— Всех беру в свидетели! Десятник усомнился в прозорливости государя нашего, да умножится слава его. И меня еще плахой стращает!
— Да ты что? Сдурел! Разрази меня гром, если я…
— Погоди, погоди! Зря, говоришь, языком я болтаю? Выходит, по-твоему, зря наш повелитель султан Баязид — да продлятся его дни! — приказал всех молоденьких пленных монахов подарить великому визирю Али-паше?
Азапы громыхнули. Десятник сплюнул. А Доган, сев на свое место, обернулся к Мустафе:
— Недаром сказано: размышлять о справедливости Аллаха, милостивого и милосердного, — дело улемов. А нам она и так видна: не досталась овечка и твоим обидчикам, не по зубам оказалась. Так что ты не печалуйся…
Мустафа, потешавшийся вместе со всеми над тугодумием служаки-десятника, снова помрачнел. Опустил голову, встал и, не говоря ни слова, пошатываясь, пошел к выходу.
— Чего ты пристал к парню? — послышался за его спиной голос десятника. — Вино — что качка морская. Ходил я на галерах не в один поход, знаю: кого мутит, кого веселит, а кого печалит. Ну, перебрал немного, бывает, а ты со своей…
