Кого-то ждали, матрос заглянул в рубку, ему что-то сказали там, и он побежал наверх по берегу, скрылся и закричал, а ему тоже отвечали криком издали. Потом матрос показался с парнем -- тащили плоские коробки с кинолентами. Скоро загудел дизель, и за бортом зафыркала вода.
Катер тронулся, косо, боком пошел от берега, и ветерок тронул лица холодом. Скоро стал виден весь плоский берег и вся деревня. Илюша -- теплый, усталый, ласковый -- положил руку на плечо Никите и с широкой улыбкой глядел на деревню, будто надеялся увидеть что-то. И опять улыбка его была не для себя только, но и для всех, будто все вместе с ним тоже глядели на деревню и искали что-то. Но никто не глядел назад, наоборот, смотрели все на озеро, на рассвет, на далеких рыбаков, следили за утками. А утки уже летали вовсю, присаживались стайками на воду, а вода была светла, и чем дальше к горизонту, тем светлее и воздушнее, и дальше стайки уток, казалось, плавают по воздуху.
-- А? Никита? -- сказал Илюша, восхищенно глядя на Никиту.-Грандиозно, а? Я тебя страшно люблю, Никита!
В лице Илюши что-то дрогнуло, он подумал секунду и вдруг поцеловал Никиту, очень нежно, слабо и почему-то за ухо.
Никита освободился из-под руки Илюши, подошел к борту, поглядел на шипящую, вываливающуюся из-под носа волну и хмуро закурил. Он ненавидел Илюшу, но знал, что это потом пройдет, и он опять будет его любить -- такой тот был нежный, когда хотел. И он знал еще, что все это ему потом вспомнится -- и клуб, и озеро, и эти северные девчата, и как он пил спирт за углом, как ему было хорошо, как все-таки хорошо,-- вот старику плохо, бедный, бедный старик,-- а ему хорошо.
1963
ДВОЕ В ДЕКАБРЕ
Он долго ждал ее на вокзале. Был морозный солнечный
день, и ему все нравилось: обилие лыжников и скрип свежего
снега, который еще не успели убрать в Москве. Нравился и
он сам себе: крепкие лыжные ботинки, шерстяные носки
почти до колен, толстый мохнатый свитер и австрийская ша
почка с козырьком, но больше всего лыжи, прекрасные
клееные лыжи, стянутые ремешками.
Она опаздывала, как всегда, и он когда-то сердился, но
теперь привык, потому что, если припомнить, это, пожалуй,
была единственная ее слабость. Теперь он, прислонив лыжи
к стене, слегка потопывал, чтобы не замерзли ноги, смотрел
в ту сторону, откуда она должна была появиться, и был покоен. Не радостен он был, нет, а просто покоен, и ему было
приятно и покойно думать, что на работе все хорошо и его
