Совершить задуманное я намеревался ночью, ибо ночной Эмиль Азель был одновременно сумрачнее и смелее дневного. Жюльетте я ничего не сказал.
Я дождался, пока на небосводе не осталось и воспоминания о свете. Моя жена спала крепким сном. Я перешел речку по мосту. Двери дома соседа были заперты на ключ. Я выбил локтем окно в гараже, как в тот раз, когда думал, что спасаю месье Бернардена.
Поднявшись на второй этаж, я вошел в чулан, служивший спальней моему палачу. Его кровать выглядела монументом неудобства. Было темно, но я видел впотьмах, как кошка, и сразу разглядел открытые глаза лежащего толстяка. Я был прав, полагая, что он страдает бессонницей.
Впервые он не смотрел на меня с недовольным видом. Из глубин его апатии всплыло что-то похожее на облегчение: он знал, зачем я пришел.
Он ничего не сказал, и я ничего не сказал; какие разговоры, мы же не в опере. Выступив посланником Смерти, я взял не косу, но подушку. И недрогнувшей рукой совершил акт сострадания.
Никто и представить не может, до чего это легко.
Когда тучный человек семидесяти лет от роду умирает в своей постели, никто не задает вопросов.
Я спросил у полицейских, можем ли мы с Жюльеттой взять под свою опеку жену покойного, – возражений не было. Нам даже сказали, что мы отзывчивые люди.
На похоронах Бернадетта выглядела вполне презентабельной вдовой.
Нет ничего медлительнее больничной бухгалтерии. В конце сентября пришел счет за лечение Паламеда в начале апреля, после попытки самоубийства. Я тогда поставил на бланках свое имя и подписал их – с меня теперь и требовали деньги.
Я заплатил с улыбкой. Мне это казалось справедливым: в конце концов, если бы я в свое время не имел глупость вытащить его из гаража, не было бы и счета из больницы.
К тому же после смерти соседа я испытывал к нему дружеское расположение. Известный синдром: мы любим тех, кому делаем добро. В ночь со 2 на 3 апреля я думал, будто спас жизнь месье Бернардену.
Зато 21 июня я не рисовался, не мерил чужую участь своей меркой, не совершил подвига, который снискал мне бы уважение нормальных людей, нет – я пошел наперекор своей природе, поставил спасение ближнего превыше своего собственного, не имея никаких шансов на одобрение со стороны себе подобных, попрал свои убеждения, что немногого стоит, но еще и преодолел свою врожденную пассивность, что куда существеннее, дабы исполнить желание несчастного человека, – дабы исполнилась его воля, а не моя.
Наконец-то я поступил благородно: лишь то благородство подлинное, которого никто не может понять. Когда доброта становится предметом восхищения, она перестает быть добротой.
