— Пишешь. Я видела.
После “круглого стола” мы сели за квадратный — спустились в бар и там, в сигаретном дыму, оккупировали место, растолкав плотно сидящих.
— Я открыла собственное дело! — Беата затянулась и через ноздри выпустила дым.
— И что за дело?
— Лечу людей. — И она привычно перечислила: — Порча, сглаз, отворот-приворот, предсказание будущего, коррекция судьбы, снятие депрессии, избавление от наркозависимости, прерывание нежелательной беременности, все дела.
— И кто же ты теперь? Какая-нибудь матушка Алла?
— Почему это?.. Волшебница Беата.
— Слушай, спасибо тебе! Ты мне так помогла! — вдруг вступил Наволоцкий.
— Чем же?
— Ну помнишь? Ты как-то назвала меня великим поэтом. Я как раз тогда пребывал в депрессии. Но после вечера пришел домой — и словно новая волна энергии накрыла. В один присест накатал дюжину стихотворений. Три из них я даже включил в недавнюю подборку. Должна скоро выйти. В “Волшебном фонаре”.
— В “Волшебном фонаре”? — оживилась Беата. — Интересно. И как тебе удалось туда пробиться?..
Появилось ощущение дежавю. Я знала буквально каждое следующее движение Максимушкина и Веникова: и как они потянутся к графинчику, и как опрокинут стопки. Под каким бы предлогом смыться отсюда? И я ищу предлоги…
А тут еще историк забубнил в ухо:
— Знаете, я уже совсем не человек. Да будет вам известно! Преодолел человеческое в себе. Проблема в том, что на шахматном поле надо играть по шахматным правилам. Какой бы ты ни был умелец забить козла, тебе вряд ли помогут твои навыки в вечной битве черных и белых.
Шут гороховый.
— Между прочим, добро очень дорого стоит! А если человек делает добро и ему за это еще что-то перепадает, то он добра не делает. Дорогое удовольствие делать добро…
— Зачем вы это говорите? И вообще. Почему надо подсчитывать?
— В нас всех заложены некие программы, — наседал Огибалов, и реденькие усики пошевеливались на верхней губе. Невольно вспомнился симпатяга сапрофит. — Женщина выполняет определенную программу… Как компьютер…
Так он нес, придвигаясь ко мне сантиметр за сантиметром, и было видно, что он себе очень нравится. Я слушала его со все возрастающим отвращением. Он был и жалок, и беспокоен, и брызгал апломбом.
— Разве какой-то человек настолько хорош, чтобы его можно было любить всю жизнь? — встрял и Веников.
Я с подобием укора посмотрела на него: ты-то куда? Дело ведь не в том, достаточно ли хорош человек. Любовь не рассуждает, насколько ты хорош. И потом, любовь — это работа. Она производится на протяжении жизни, раскрывается, растет. Чтобы любить, надо прощать, а чтобы прощать, надо еще внутренне трудиться… Жертвовать, короче… И все такое!..
