Приедешь, у него все есть. Зимой и летом сетчонка стоит, для себя. Утром пошел проверил. Всегда свежая ушица. И вяленая рыбка своя. Небольшая коптильня. Надо, сделает горячего копчения. Рыбцы, лещики... Вспомянешь, слюнки текут. Холодного копчения щуку делал замечательно. Грибки у него всегда. В апреле — сморчки. В сметане жаренные, язык проглотишь. Потом пошел луговой опенок, шампиньоны... Места знал. Говорил: “Это мой огород”. И вправду, приведет к месту. Только режь. Уже декабрь, снег пошел, а у него — грибная жареха свеженькая. Рядовка, зеленуха. В кладовке соленый грибок, маринованный, сушеный, белый, для супа. Приедешь, бывало, зимой — грибной супец заварит. Дух от него — голова кругом. Ружьишко... Лишь для себя, для гостей. Пару утей, куропаток. Огородик у него небольшой: грядка лука, огурцы, помидоры. А вот сад богатый завел. Любил заниматься садом. Пчелок завел немного, лишь для себя, пять уликов. Того да сего понемножку. Но все — труды. С ним день-другой проведешь — не заметишь. Порыбалишь, в саду, возле пчел, побудешь. А бывает, просто в книгах, в журналах пороешься. У него библиотека богатая да еще выписывал. Поживешь, поговоришь спокойно, ведь никуда не спешишь. А рядом — вода, лес, сад, простор и покой. Уезжаешь, плачешь: еще бы пожить. Мы уезжаем, он остается. Помашет рукой...
Так он и прожил в Полянах двадцать три года. Безвылазно. И не скучал. Правильно говорил: “Чего скучать? Это жизнь. На кладбище наскучаемся”. Он это правильно говорил, именно — жизнь. У него была жизнь. Не то что у нас, дураков. Раньше ума было негусто. А ныне последнего лишились. Богатеем наперегонки. Спешим: как бы не опоздать. Куда спешим? На тот свет? И чтобы в дубовом гробу, с золотыми ручками? Вот оно — счастье!
— Но мы с тобой, — убеждал он Илью, — обязательно съездим и поры-балим. Уедем на три дня: пятница, суббота, воскресенье, — загибал он пальцы. — Три дня, но наши. А ты можешь и дольше пожить. Там — Дон, озера. Там жизнь... — убеждал он молодого спутника, а может, себя. — Я тоже дал слово, пусть в шестьдесят лет не получилось. Дочке надо помочь, сыну. Наладить... Сейчас времена-то какие? Бизнес. Но шестьдесят пять стукнет, уеду, твердо сказал. Уеду, как Иван Корнеевич, и буду жить. Я вот сейчас, когда мотаюсь по области, порой, веришь, сердце щемит. Недавно был в Зо-товской станице, в Аржановской — прямо на берегу Хопра. Какие места! Жить да жить... На Кумылге. Там — вовсе чудо. Да, в любом месте... Еду, увижу хуторок, вода рядом, лес, и, веришь, сердце прихватывает, лекарства глотаю. — Он остановился, поглядел на своего молодого спутника, и тот разом поверил, потому что в глазах уже старого человека была усталость и открытая боль. — Все дела, дела, все надо и надо... — жаловался он. — А вот едешь и увидишь издали домик возле воды. Не дворец, а обычный донской курень, рубленый ли, шалеванный, под жестью. Сирень в палисаднике, скамеечка у ворот. Так завидно. Прямо до слез. Вышел бы и остался.
