Косушкин с особым значением мне руку пожал — от него это подарок: суровый был человек. Рассказывали о нем: “Приходит он домой на обед. Молчит. Жена суетится, бегает. Знает уже, что чуть не по нем — гроза! И вот как-то раз — щей горячих налила ему, стопку поставила. Хлеб. Сидит, не ест. „Коля! Ты чего?” В ответ — ни звука! Прошло минут пять. Молча встал. Вышел и дверью грохнул… Оказалось, ложку не положила ему!” Так что симпатия такого человека дорого стоит! Вскоре тоже на фронт ушел. Без него совсем трудно стало.
В августе — как раз посевы нужно было убирать — приходит приказ: всех работоспособных мужчин отправить за Волгу, на строительство оборонительных рубежей. Что все бросается здесь — даже не обсуждается. Враг уже близко подошел.
Собрали в Казани всех — в основном стариков, составили списки. Меня назначили командиром сотни. Заместителем я сделать попросил моего друга Талипа, нашего лаборанта. Ему уже за шестьдесят было, но каждый год у него по ребенку рождалось. “Работаю понемножку ночами!” — скромно говорил.
Посадили нас в грузовики и отвезли за Волгу, в голую степь. “Здесь будете работать”. — “А жить?” — “Стройте, — Маркелов нам говорит, военный инженер, — ройте блиндажи, долговременные огневые точки — и будет у вас крыша над головой. А пока еще тепло, в поле поживете”. Стали мы землю рыть, строить траншеи, укрепления. И страшные дожди тут пошли. Земля тяжелая, к лопате липнет — не отбросишь ее, приходится руками снимать. Греться негде, сушиться негде. Первое время мы ходили еще в деревню ночевать, за семь километров. Потом так уже уставали, что спали в вырытых ямах — одежду какую-нибудь постелешь и спишь. Считали, сколько дней еще осталось до возвращения — вначале сказали, что на месяц нас посылают. И вот — последний рабочий день. Все уже радостно домой собираются, и тут на вечернем построении объявляют: все остаются еще на два месяца. Ну, тут волнения, конечно, начались, у женщин — слезы. Говорят мне мои: “Ты начальник нашей сотни, иди Маркелову скажи, чтобы на два дня домой отпустил — помыться и теплые вещи взять. Морозы ведь начинаются”. Передаю эту просьбу Маркелову, тот начинает кричать: “Это дезертирство! Покидать строительство оборонного рубежа — преступление!” Вышел я от него. Как у нас в Березовке говорили: “Словно меду напилса!” Пересказал все нашим. Молча разошлись. Но потом, видно, опять где-то собрались. Утром будит меня Талип мой — бледный как смерть: “Егор Иваныч! Беда! Вся наша сотня ушла!” Маркелов меня, скрючась, встретил — обострение язвы у него. Сипел только: “Ответишь! Ответишь!” К счастью, связь с городом не работала. Но Маркелов поручил заместителю своему в город меня везти, когда машина приедет. Помню последнюю ночь — темную, морозную. На звезды смотрел. И сказал, помню, себе: “Если останусь жив — обязательно все созвездия выучу!”
