— Мой. Мой. Мой ты, миленький... — приласкивалась опять старуха.
Но ведь Петр Петрович не вытолкал ее из постели. Он лежал с ней рядом.
Он даже настраивался. Конечно, с ней непросто! — подбадривал себя Петр Петрович. — Конечно, она — бабка древняя… Вечна, непреходяща, бесконечна, куда нам маленьким! Однако же и в нас, бренных, пятиминутных, есть свой замысел… Есть, есть!
И, ведомый мыслью, Петр Петрович трудился. Старался, как умел. Трахальщик старой школы, он умел не так много, не так изощренно. Он, скажем, редко пускал в ход непосредственно руки, еще меньше пальцы рук. Но зато использовать руки как опоры… Как столбы… Чтобы откинуться на руках как можно дальше... с большей свободой... ястребом с высоты! Этот, на вытянутых руках, прием получался у старика на славу, выпестованный крепким личным опытом… да, пожалуй, и неким талантом.
— О, молодец! молодец! — заверещала старуха. — О! О! Сейчас малость повеселее… Молодец, старый… Я уж и не думала!
И как обычно, она насмешливо захехекала:
— Хе-хе… Я уж думала, ты сдох… Обеспокоилась: как там, думаю, тот, что надо мной — живой ли?
И сама она тоже заметно прибавила, зачастила. Он-то слышал пульс старой карги. Пульс ускорился! Ага…
И вот в ее лице мелькнуло.
Как начало (как замысел), сквозь пятнистую серую кожу ее щек проступил легкий рисунок. И был тотчас смыт… На ее изменчивом лице... Старикан (он заждался!) едва не упустил миг. Но следом уже заиграли свежие линии. Чуть дрожащие девичьи черты! Вслед лицу ожило ее тело… И в нетерпении, пылко Петр Петрович схватил ее мягко округлившуюся руку.
А она с юной боязнью (и с молодой силой) руку отдернула.
В жесте меняющая себя женщина особенно видна. Но как же стремительно она становилась застенчивой! И пугливой. Этот знакомый трепет кроличьего страха в ее лице. Похожа на Аню! (В жесте всё есть. Всё сразу.)
Пока она юная — вот что его ожгло.
— Иди же сюда.
— Ты… Ты торопишься, — сказала она смущенно. С девичьим смешком.
Свечное пламя дрожало… И тем сильнее ему казалось, что с ним Аня.
Опытный, он поймал момент, когда ее активность стала более подлинной, дрожащей, неигровой. (У молоденьких зачастую игра.) Он все видел остро! Его глаз не провести. Ага… Порозовевшая и дрожащая… и если не Аня, то очень схожа…И сама же, первая (он мог бы клясться), она сейчас упивалась своей телесной новизной, пьянея от вернувшейся вдруг силы и молодости. Женщина!
— Мы едем в Москву? Да?.. Завтра — в театр?.. — спрашивала девичьим высоким голоском.
