Это теперь я такой умный, что знаю слова “ситуативно-психологическая мотивация”, “правильное распределение ролевых полномочий”, “корректировка индивидуального портрета объекта агрессии” и даже “проблема душевного комфорта победителя”, а тогда я был дуб дубом и смотрел на всё это как на какой-то сумасшедший карнавал, только не весёлый, а жутко печальный, каких в принципе не бывает в природе.
Но принципы у липового бога и его друзей (банды? нет, пусть будет — друзей) всё же были, иначе почему меня никто не бил кулаком в рожу и не отбирал у меня — беззащитного, вокруг ни души — этот несчастный треклятый рубль, а вытягивал его из меня, словно душу, по копеечке, каждым словом.
Давая возможность липовому богу договориться о правилах игры со своей девочкой, которая явно чего-то недопоняла или, глядя на меня, передумала играть по условленным заранее правилам, его приятель отвёл меня в сторону и сказал, что я поступил нехорошо, хуже некуда, с липовым богом и его девушкой и за это липовый бог имеет право сделать со мной всё, что захочет, но не сделает, если я отдам ему все свои деньги. “Сколько у тебя их?” — спросил липовый друг. “Рубль”, — ответил я, вспоминая, что под надорванной подкладкой куртки лежит ещё на самый чёрный день или всякий случай пятёрка. “Отдай ему рубль, и он тебя отпустит”, — сказал мне липовый друг, и я, глядя на него со страхом и с упрёком, сказал, что ничего такого не делал и, значит, рубля отдавать не за что. “Смотри”, — ответил мне липовый друг и позвал липового бога.
“Она сказала мне, что ты — это ты”, — принёс мне весть липовый бог, и я ещё раз ужаснулся всей этой бессмыслице. Позже, когда я примусь за Кафку, Хармса, Гарсиа Маркеса, Ионеско и всех остальных из этой развесёлой братии с вывихнутыми и не вправленными обратно мозгами, я не буду хвататься за голову и кричать “Куда вы меня тащите!”, не буду прятаться — от мира своих мыслей о мире — на чердаках, а потом рассматривать своё изуродованное изображение в зеркале угрюмым взглядом франкофона, не буду, как поведенный, искать пределы своих гравитаций и биться головой о висящий на стенке ковёр, а сяду себе где-нибудь в уголочке, сковырну лейкопластырь и спрошу себя: “А помнишь?” И вспомню, как что-то лепетал в ответ о лежащем в больнице дедушке, о том, что он тяжело болен и скоро умрёт (как будто бы мой — ещё мой — рубль мог его спасти), о том, что я — это не я, и даже если бы я был я, то я никогда не был в этом их пионерском лагере — как же он всё-таки назывался? — о том, что девочку, которую я только что видел, я видел в первый и последний раз в жизни, что, наверное, в мире, как и везде, существуют двойники, дублёры и близнецы, которых разлучили в раннем детстве, о том, что у меня тоже есть друзья и я их никогда не предаю и не обманываю, о том, что… да разве всё упомнишь из того, что приходит в голову на ходу, когда тебя пусть и так изощрённо, так театрально и нелепо, но грабят? Главное, что ни он, ни я ни разу не произнесли слов “не верю” или “ты мне врёшь”. Всё было по правилам.
