Он снова поднял руку.
— Я пас, — сказал Зимборов, думая, что он подзывает разносчицу.
— Да нет, я пытаюсь определить, где мы. — Охлопков кивнул на выпуклый бок самовара, отражавший маленькие столики вдоль стен и большие столы на несколько человек, светильники, — большие столы казались чрезвычайно длинными, у людей плечи были смехотворно узки, головы — крошечны, они поднимали громадные бокалы; голоса их тоже были искажены, словно и на звуки воздействовало искривленное пространство, — как на лучи вблизи больших масс, по умозаключению Эйнштейна. Это было гениальное предположение, и оно в дальнейшем подтвердилось наблюдениями астрономов: луч звезды ломался, проходя возле больших масс, и геометрия пространства там была неевклидова... Впрочем, какое это имеет отношение к подвалу? Охлопков потер лоб.
— У меня такое впечатление, — сказал он, — что я что-то забыл. И не могу вспомнить.
Зимборов кивнул.
— Это бывает после армии.
Охлопков вздохнул, заглянув в пустой глиняный кувшин. Зимборов выставил ладонь.
— Нет, все, хватит. Пойдем.
Они поднялись в осенний сырой почерневший город, вдохнули прохладный воздух, — впрочем, тут же закурили.
— Я знал, ничего хорошего там не увидишь, — проворчал Зимборов, — маются монстры... подсознания.
— А, и значит, можно говорить о сознании города? Глинска? — подхватил Охлопков. — За этим ты охотишься?
Зимборов промолчал.
— Добычу надо гнать по линиям, — напомнил Охлопков. — Спланируем?
Зимборов покачал головой:
— Не получится.
Да, слишком они огрузнели. И планировать можно только на трезвую голову.
Еще в школьные времена они переиначили фланёра — парижского пешехода-созерцателя — в глинского планёра. У французов это была целая наука, точнее, искусство: шагать, перемещаться по улицам Парижа особенным образом. Известным фланёром был Бодлер. Бальзак просиживал в Люксембургском саду часами, изучая походку горожан. Фланёр должен был шагать неспешно, плавно-развинченно, с гордой независимостью неся голову, в безупречной одежде, в штиблетах, начищенных шампанским. Они это поняли так: фланировать — это не просто идти по улице, быстро, деловито шагать или, наоборот, разомлело прогуливаться, — а слегка парить, вдохновенно скользить (как на лыжах или коньках) по особенным маршрутам, линиям города. Этому ощущению — парения — очень помогала высоко задранная голова: надо было смотреть на крыши или верхние этажи домов; а дома, к счастью, в Глинске, в Старом городе, не лезли в небо, и можно было рассмотреть фронтоны с тяжеловесной лепниной сталинских зданий, антенны и выходы с чердаков, напоминающие суфлерские будки, башенки и различные архитектурные украшения — как, например, фантастические белоснежные “самовары” или “яйца в чашечках”, венчающие крышу Дома книги — числом более сорока; если немного подняться по улице и оглянуться, то “сорок самоваров” окажутся на одном уровне с куполами, золотыми луковками и крестами стоящего ниже собора, что поневоле наводит зрителя на сопоставления и размышления о знаках и символах архитектуры. Планёрам разгадать сорок знаков Дома книги никак не удавалось. Что они выражают? А плоские крыши и бесконечные бетонные ущелья новых микрорайонов еще любопытнее: никаких загадок, все просто и доступно: машины для жилья.
