пережить эту ночь.
II
Вот и осталось нас, в сущности, двое…
В пахоте дня и в ночном непокое
я неустанно, назойливо мямлю:
Господи, обереги мою маму! —
от слепоты и от злобы незрячей,
смертной тоски и несметных болячек,
вора, жулья и случайного хама…
(Ты ведь такая беспечная, мама.
Ты ведь по-прежнему в доброе веришь.
Мир изменился, и люди — что звери.
Крепкой опорой и внутренним светом
прежде был батя. Теперь его нету —
и заменить не получится, мама.
Ты ведь по-прежнему слишком упряма,
ты не умеешь с несчастьем смиряться…)
Господи, пусть ее годы продлятся!
Прочь отведи самосуд ежечасный,
мысли, что прожита жизнь понапрасну;
не попусти ей отчаянья стужу —
все остальное я как-нибудь сдюжу
сколько есть мочи и многажды больше…
Видишь: молюсь, неумел и безбожен.
Стану ей светом и стану опорой:
лишь бы подольше, лишь бы не скоро
на Ковалёво в холодную яму.
Господи, обереги мою маму!
Уговор
Поцелуй обещания полночью вьюжной
и другой, на прощание, в мраморный лоб —
все сбылось. Но не так, как восторженный вьюнош
грезил — увалень бедный, слюнтяй, остолоп.
Даже зависть пришла, клевета и нападки,
что сопутствуют славе и слаще, чем мед…
Недописанный мир наступает на пятки,
подгоняет, торопит, расчетливо жмет
к пустоте необжитой, исполненной жажды.
Это мой конвоир колет мне под ребро —
как того бедолагу, который однажды
возмечтал, чтоб к штыку приравняли перо…
Сам себя изгоняя из бреда пинками,
просыпаешься: комната, тумбочка, стул.
Всё и вправду сбылось. Слава Богу, покамест
шум в ушах все послушней сгущается в гул.
Ледяная ладонь ночью сердце сминает —
значит, будь благодарен, над бездной скользя,
теплой нити, которая напоминает,
что нельзя уходить, что нельзя, что нельзя…
dir/
* *
*
Уже тебя берут под белы руки
единым Дантом слыханные звуки.
Уже твоей души отдельны от
отвратный вид, потрепанные брюки,
свисающий живот.
И там, навскидку, в световом тоннеле
стремящийся к непостижимой цели,
встречая жути собственной оскал,
не объяснишь того, что вправду важно:
как ты любил нелепо и бесстрашно,
какою речью горло полоскал.
