Спать мы наладились в тамбуре, только заменили газеты, изгвазданные закусками, свежими. И повалились друг на друга, как, бывало, в бронике зимой в горах или в мерзлых скалах на перевале, правда, тут было и так жарко, но куда деваться? Дверь решили не закрывать, чтобы не умереть от испарений и не заблевать друг другу парадки. Хотя эти парадки уже были какими-то парашками, так что Гаваец, например, собирался купить себе в Оренбурге гражданку, если деньги, конечно, останутся. Я тоби задарю рубашку, пообещал Немерюк.
Ну и только мы залегли, как барсуки, в этой гудящей норе, как кто-то снаружи заскребся и попытался открыть дверь. Немерюк заворчал, рявкнул невнятно, и попытка была пресечена. “Отбой”, — тихо сказал кто-то. Но через небольшой промежуток времени снова дверь щелкнула, потревожила большое тело кладовщика. Да какого х.. — начал ругаться он.
— Э, слышь, ребят! — раздался чей-то незнакомый голос. И в щель просунулась кудрявая голова гражданского пассажира.
— А? чего? — сипло спросил Немерюк.
— Говорю, пойдем к нам.
— Куда?
— На третью полку.
— Да я туда не взлезу.
— На мою ляжешь, — вдруг сказала голова.
— А… вы?
— Я уже выспался.
Все мы зашевелились, пытаясь рассмотреть лицо пассажира… А Немерюк, кряхтя, встал.
— Ладно, пойдем.
Мы заржали. Ну Немерюк! Всюду он Немерюк! Это талант! Кто-то щелкнул зажигалкой, закурил сигарету. Пить было нечего. ПХУД до утра закрылся. А весь коньяк вылакали. Да и устали мы порядком. Но послышались настойчивые предложения попытаться проникнуть в ресторан или стеречь большую станцию, там выскочить и затариться хоть бы пивом. Пивом! Да где ты его в этих степях найдешь! Пиво! Зачем бередишь душу! Такого напитка нет больше на свете! Один только коньяк…
Мы переругивались, закуривали осточертевшие — хоть и цивильные — сигареты… Как вдруг дверь снова приоткрылась, и мы услышали голос пожилой женщины. Она вызывала еще одного из нас, говоря, что сама вполне устроится на одной полке с внуком. Мы замолчали. “Фефел, иди ты”, — толкнули худенького Фефела. Но тот заупрямился, мол, а чего это он? Пусть вон идет Дюля Колян. У него былобморок. Так они называли мое крушение под Чагчараном. Я тоже вскинулся: к...короче, иди сам. Тут встал Симонов и пошел. Правда, с хихиканьем, мол, он не совсем трезв.
— Ай, о чем разговор! — отозвалась женщина.
И Симонова увели. Потом приходили еще, звали, правда, только на третьи полки, и двоих выманили. А мы остались втроем: я, Фефел и Гаваец.
