Тогда-то и настало время испугаться и запаниковать по-настоящему, и я заплакал. Моя мать не вернулась и стала первой женщиной, которая бросила меня.
И можете сколько угодно упрекать меня в том, что я барахтаюсь в жалости к себе, нуждаюсь в утешении и слезах, прошу, нет, даже требую сочувствия, — да, думайте что хотите, но я был всего лишь маленьким мальчиком! Разве взрослые не знают, что нельзя оставлять маленьких детей в аэропорту и потом не возвращаться за ними?!
...Их было двое. Она сказала:
— Посмотри, какой хорошенький малыш! Он что, один?
Их было двое, и они смотрели на меня.
Она: невысокого роста, полная, губы, накрашенные перламутровой темно-розовой помадой. Не красавица, но вполне ничего.
Он: высокий, намного выше ее и тощий (кажется, вот-вот согнется пополам), очки в коричневой оправе, из-за которых выглядывают два печальных серых глаза, редкая щетина на подбородке.
— Привет, малыш! — сказала она тоненьким голоском; сразу стало понятно: она что-то замышляет.
Мужчина тронул ее за плечо:
— Пойдем, какое тебе до него дело!
— Может, он потерялся, — грубо ответила она. — Ты потерялся, малыш? — снова тоненьким голоском.
Я покачал головой: мол, нет.
— Где же твоя мама, малыш?
Ее дурацкая манера называть меня “малыш” раздражала, но я все равно пожал плечами: мол, и сам хотел бы знать.
— Она ушла?
Я кивнул.
— Бедненький малыш!
Она села в кресло рядом со мной, положила руку мне на макушку, ее перламутровый темно-розовый рот оказался перед моим глазами: я видел неровные белые зубы и красный язык.
— Ты остался совсем один…
— Да пойдем же, мы опоздаем на рейс. — Мужчина посмотрел на часы на руке и куда-то вдаль, где, наверное, и был тот самый “рейс”.
— Т-с-с-с! Кажется, он ничей, — сказал она так, чтобы я не слышал, но я все равно все слышал.
— То есть как?
— Его бросили, он ничей! Мы не можем оставить его одного! Мы должны взять его себе!
— Ты что, совсем рехнулась? — Он покрутил пальцем у виска.
— Да тише ты, и, пожалуйста, послушай меня. — Она говорила шепотом, ее рука все еще лежала на моей голове, она шептала что-то ему, очень тихо, и при желании я мог бы и услышать — что, но я не желал, мне было абсолютно все равно; я был зол на свою мать, расстроен и скучал по ней, а что до всего остального, то мне на это было наплевать.
Когда он, наконец, сдался и сказал: “Ну, хорошо”, — она улыбнулась и прошептала: “Я люблю тебя”, — и я подумал, она говорит эти слова мужчине, но краем глаза вдруг заметил, что смотрит-то она на меня. Я сразу невзлюбил эти три слова: пустые, никчемные, ничегонезначащие. Кто-то давно сыграл злую шутку, пустил слух, что они очень важные и означают что-то такое серьезное, хотя на самом деле не означают ничего...
