«Уста у него больно красны и плотоядны, — отчего-то пронеслось в голове у Фотия- Вздор, вздор, — отогнал он нечаянный помысел. — Уста — вздор. Назад дороги нету. Уста — для говорения лжи и сокрытия правды. Сердце главное, очёса». Очёса боярина темнее тёмной ночи глядели покорно, готовно. Прямо глядели, неотрывно в беспокойство усталых глаз митрополита. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя и настави», — попросил он, возвращая себе веру в благополучный исход многотрудной для него беседы.
— Ни тебя возверзаю особую надежду, Иван Дмитрич.
— Святый отче! — шёпотом воскликнул Всеволожский. Это было особое благоволение, и Иван Дмитриевич сделал движение, чтоб повалиться в ноги владыке. Тот остановил его.
— Поедешь в Орду? — спросил с грозной прямотой, проникая, казалось, в тайное тайных души собеседника. Всеволожский выдержал и этот взгляд. Однако молчание его было долгим. Слишком долгим. Но митрополит знал, как непрост заданный вопрос. И как много будет значить ответ…
В отворённую дверь митрополичьей палаты Антонию было слыхать всё. Впалую грудь его ломило неизречённой непонятной болью, не хотелось ему невидимо присутствовать, но таково было повеление владыки, и приходилось терпеть, не смея пошевелиться за столом, где он обычно работал у окна. Нарядная бабочка билась меж частых переплётов, трепетала яркими крыльями, не находя выхода. Антоний с тоской смотрел на неё «Освободи, Господи, от тайн человеческих, невмоготу мне нести бремя страстей людских, освободи от искушений и пошли покой, ибо вопию и к Тебе прибегаю, — молился инок, — светом Твоим просвети и позволь быть только с Тобою.
Тяжко, было послушание, назначенное владыкой Фотием: всё тебе должно быть ведомо, сказал, все извивы душ, их бездны и воспарения. Вникай и различай: духом ли святым воспаряет душа иль соблазнением князя тьмы, отчаяние в бездне падения испытывает иль смерденяе сладкоскверное без желания покаяться и очиститься и стонет притворно, велегласно для пущего совращения невинных. Различай, ещё сказал владыка, кого жалеть, а кого, жалея, наказывать жалом обличения. Обличая же, обличай грехи, к ним будь гневен и непримирим, но не к человеку и слабости его. Слабости помогай стать силой и укрепиться во Господе, ибо Он упование наше и Отец есть превечный. Так мню и прозреваю, ещё сказал владыка, назначено тебе когда-нибудь сделаться духовником человека, чьи грехи и благие деяния будут равновесны, но не вдруг это откроется и понятно будет. Не будут грехи следовать за благими делами или наоборот, но вперемежку, в свитке тугом и малоразличимом. Учись читать письмена, начертанные в душах святым произволением, и те, что намараны слугами сатанинскими, всё человеку позволяющими и в сласть мерзкую его тем ввергающими. Укрощение в себе власти бесовской при той великой без пределов и понуждения свободе, которая завещана нам Иисусом, есть труд тяжкий и богоугодный, труднейший и нескончаемей. Но помни всегда — во всех делах, что, будучи исполнены прегрешений, вразумляем и научаем тех, которые гораздо лучше нас. Этот завет смирения владыка особенно полюбил повторять послед неё время, прилежно перечитывая «Рыдания» преподобного аввы
