— Двенадцать! — решительно поправила Софья Витовтовна.
— Как двенадцать? — удивился отец, но тут же сообразил, что она убавляет себе возраст, погрозил ей ласково пальцем: — Ах ты, ветреница легкоумная!
— Вся в отца, — весело поддержала шутку молодящаяся пятидесятишестилетняя великая княгиня московская.
И с иноземными гостями был Витовт весел, охотно шутил, развлекал их замечательно мелодичными литовскими песнями, которые исполнялись огромными хорами.
— Какие голоса! — искренне дивились гости.
— Не найдёте литовца на земле, который не обладал бы голосом и певческим даром! — хвалился князь.
Иноземцы пытались поразить хозяина блеском своих украшений и одежд. Но неслыханной роскошью пиров, каких не знала Европа, Витовт сам подавил всех и в иносказательном смысле, и в прямом. Многие гости захворали от его гостеприимства и собственной невоздержанности. Да и трудно было соблюсти меру в таких застольях. Каждый день из княжеских погребов отпускалось семьсот бочек мёду, а также без счёту вина, пива, романеи[21]. На кухню было доставлено семьсот быков и яловиц, тысяча четыреста баранов, сто зубров, по стольку же кабанов и лосей. Птиц же-журавлей, лебедей, гусей — и сосчитать не могли. Видимо-невидимо было рыбы: осетров, стерлядей, лещей, судаков.
— Изобильна земля литовская! — восхищались послы греческого императора.
Хан Перекопский согласно кивал бритой головой.
— Богат и не скуп великий князь Витовт, — осторожнее, со скрытой ревностью выразился ландмаршал Ливонский.
А магистр Прусский добавил ещё рассудительнее:
— Тароват наш друг по-королевски!
Русские князья — Тверской, Рязанский, Одоевский, Мазовский — загадочно молчали, пряча ухмылки в густых бородах. Ведомо им было слишком хорошо, с какой земли взято это столь избыточное богатство.
Три года назад Витовт с многочисленным войском[22], в котором были, кроме литовцев, ещё богемцы, волохи, крымские татары, предпринял поход на земли Великого Новгорода. Поход был хорошо продуман: перед ратниками, вооружёнными, кроме мечей и копий, ещё и огнестрельными пищалями, шло десять тысяч рубщиков, которые валили секирами деревья и мостили ими болота. Конница везла пушки, отлитые в Пруссии. Самую большую за размер её удостоили собственного имени — Галкой звали, а немецкий мастер Николай так гордился этим своим детищем, что сам сопровождал пушку, желая увидеть её в работе. Она, и верно, мощно била: при осаде города Порхова одним ядром расшибла каменную стену, повредила церковь Святого Николая, но и сама от выстрела разлетелась на части, угробив и своего мастера, и множество литовцев вместе с воеводой Полоцким. Неизвестно, на кого больше страха нагнал этот выстрел — на осаждённых или нападавших, однако новгородцы, привыкшие надеяться не столько на своё воинское мастерство, сколько на непроходимые леса и топи, струсили сильнее и запросили мира. Хотели откупиться пятью тысячами рублей, но Витовт потребовал десять, запомнив с гневом, что когда-то новгородцы посмели обозвать его бражником. Мог бы, наверное, и больше содрать с простодушных северян, но удовлетворился этой данью и увёз с собой в Литву пятьдесят пять пудов серебра.
