(Окончание письма утеряно)
Истленьев неподвижно смотрел в окно. Разрубленное крышами, сверкало ночное небо.
МАРИЯ
Смотрите — Истленьев так глубоко задумался, что это передалось часам.
ЛЕВИЦКИЙ
Ах, Мария! Мария, ах! Если бы вы мне позволили написать вам!
МАРИЯ
Что ж, пишите.
ЛЕВИЦКИЙ
Здравствуйте, Мария! Сегодня я наблюдал начало рассвета: тонкие часовые стрелки легко сдвигали темные груды домов...
МАРИЯ
Вы начитались Куклина.
ЛЕВИЦКИЙ (шокирован)
Да, я прочел... Но что же из этого... Кажется, во мне вас раздражает все... даже сходство с Куклиным...
Тут неожиданно раздался беспорядочный стук в дверь, и вскоре вся пермяковская компания ввалилась в гостиную. Все были пьяны, веселы и настроены угрожающе. Присутствие юных девиц незваных гостей ничуть не смутило. Правда, первое время они еще старались держать себя в рамках приличия. Рамки были хрупкие, тесные, позолоченные. Боксер что есть силы пытался казаться порядочным человеком, выглядывая из рамок, как оживший портрет (кисти Рафаэля?). Геркулес шевелил плечами, руками, успокаивая собственные порывы. Рамки жалобно потрескивали под напором могучей шеи. Поэт много выпил И чувствовал вдохновение. Он стал читать, размахивая животом:
Графиня голая стояла,
Пред нею голый мир лежал.
Она хотела прикрыться углом одеяла,
Но я был там, и я не дал...
Екатерина Васильевна посмотрела на него с достоинством, и он осекся. Тут и там просовывался лиловый нос (Куклина). Владелец носа то и дело похихикивал, потирал руки, подмаргивал, а то, просто, владел своим лиловым носом, что получалось у него довольно нагло и вызывающе. Пермяков был грозен. Увидя Левицкого, он нахмурился и коротко бросил Куклину: «Кто такой?». Куклин стал угодливо ему шептать что-то на ухо, то и дело посматривая на Левицкого. Увидя Истленьева, Пермяков сначала удивился, потом как-то досадливо повел плечами. Остальных он просто не различал. Остальные были для него безразличной массой.
Между тем, скандал назревал. Окна попятились. Боксер, вперив взор в Марию, думал о том, как бы занять у Левицкого. Левицкий, в свою очередь, был так холоден, что самым теплым в нем было его ледяное молчание. Между тем, боксер мысленно примеривал сумму. «100!» — вдруг выпалил он. Левицкий сделал вид, что не слышит. «100» с наглой усмешкой приблизилось. Неизвестно, что бы тут могло произойти, как вдруг кем-то было произнесено слово «Кант». Может быть, и не Кант, а другое, но Куклину послышалось именно Кант. И вот его (Ку, а не Ка) тщедушная фигурка привлекла к себе внимание всех. Он торопливо заговорил своим слабеньким голоском, обращаясь почему-то именно к Геркулесу: «Каким образом можем мы познавать находящиеся вне нас и от нас не зависимые вещи или предметы? Каким? Этот вопрос, не существующий для наивного, непосредственного сознания...» «Но составляющий главную задачу всякой философии», — холодно, не обращаясь ни к кому, произнес Левицкий. — «Да, да, именно! — обрадовался Куклин, — именно! Этот вопрос ставится и разрешается Кантом с особым глубокомыслием и оригинальностью! Наш ум может познавать предметы потому, что все познаваемое в них создастся тем же умом, по присущим ему правилам и законам...». Неожиданно для всех Геркулес раскрыл рот и резюмировал: «Другими словами, познание возможно потому, что мы познаем не вещи сами по себе, а их явление в нашем сознании, обусловленное не чем-нибудь внешним, а формами и категориями нашей собственной умственной деятельности...».
