Оля, Оля… Как давно все это было… Где ты, что с тобой? Помнишь ли ты путешествие по Волге, когда мы играли роль молодоженов? Помнишь Куоккалу? Последнюю встречу и нашу — одну-единственную — ночь в Париже, в «Бельфорском льве»?.. Шесть лет назад, за неделю до возвращения в Питер и ареста, снова закончившегося рудником…
Все перемешалось в его жизни. Катя, мальчишка-прапор, думает небось, что поручик на «ты» с царем, а есаул — что он дворцовый шаркун, лишь случайно оказавшийся на передовой. Хорошенький случай: с Нерчинской каторги — на артиллерийскую позицию… Пусть думают, что хотят. Он не будет объяснять и не станет их агитировать: вряд ли удастся ему создать в палате ячейку большевиков-интернационалистов, противников мировой империалистической войны.
Катя фантазировал сам: побег из дому, кругосветные путешествия, бизани, брамсели, форштевни, пираты и красотки индиянки, и вот теперь возвращение блудного сына с Георгиевским крестом на груди. Когда мать Антона приходила, прапорщик с рвением помогал ей. Он уже поднялся с койки. Встречая баронессу, пристукивал больничными шлепанцами, будто сапогами со шпорами, речь держал изысканно-галантную. Или мать ничего не утратила от своей красоты за эти годы, или Константина пьянило присутствие аристократки — подумать только, из свиты гнусавой карги, рукой подать до… умопомрачительно подумать!
В последний приход, неделю назад, мать прощалась: она уезжала за границу, в Англию, — барона посылают с каким-то поручением.
— Ты выздоровеешь, я вернусь, и ты придешь: не будь таким бессовестным, как все эти годы!..
Значит, она ничего не знала и о его каторжных годах.
Позавчера выписался из лазарета Катя. Из цейхгауза он заявился весь хрустящий, печатающий шаг новыми, скрипящими сапогами. Путко, казалось, видел, как золотым империалом сияет его физиономия.
Крепко, даже панибратски, обнял Антона на прощанье.
— Ну, прапор, грудь в крестах или голова в кустах! — зычно напутствовал его Шалый. — Не будешь покойником — будешь полковником!
— Предписали еще две недели санатории, — виновато отозвался Константин.
— Не манкируй, понежь свою… На передовой ее не побалуешь, — с доброжелательной насмешкой ободрил казак.
— А я надумал вместо санатории в Москву, к родителям. Сюрпризом. Два денька у них — и на фронт!
— Резон. Порадуй стариков.
— Хочу пожелать, Константин, чтобы к осени сбросили вы мундир — и в университет, — сказал Путко. — Хватит, к черту!
— Только через победу над тевтонами! — торжественно провозгласил Костырев-Карачинский. — Надежда Сергеевна, не забыли наш уговор? Вечером, после дежурства, приглашаю вас в ресторан.
