Антон снова вернулся к мыслям о фейерверкере. Поначалу, оказавшись на батарее, Путко почувствовал нерасположение к себе солдат. С чего бы? Нарушая устав, Антон не «тыкал». Не дергал без повода, не вешал без нужды нарядов. А все равно солдаты не подпускали к себе — к своим думам, к своим душам. Хоть и незримая, но бездонная расселина отъединяла его — офицера, «белую кость» — от нижних чинов, «серой скотинки». Казалось, в артиллерии это отчуждение должно чувствоваться меньше: исключая ездовых, и на фронте занятых обычным деревенским делом — уходом за лошадьми, все солдаты были с кое-каким образованием, на худой конец двухлетним церковноприходским. Но зато в артиллерии и на третьем году войны сохранилось больше, чем в других войсках, кадровых офицеров, выпускников академий и привилегированных училищ. Межа, которую, казалось, не запахать. Это и тяготило Антона. Знали бы они… Должны узнать. Но как к ним подступиться?.. Егора Федоровича на батарее слушали, почитали за «батьку». Антон, решив преодолеть недоверие солдат, все надежды возложил на Кастрюлина-старшего. Понял бы Егор Федорович, если бы Путко открылся и сказал, откуда и зачем пришел он в армию?.. Если бы поверил — понял. Но спешить было нельзя. Сначала обвыкнуть самому, заслужить уважение солдат, а оно дается не чинами и даже не Георгиевскими крестами.
И не ошибиться. Иначе провал. Снова кандалы или того хуже — по законам военного времени…
Год назад, когда он уже без кандалов работал в том же руднике на Нерчинской каторге и был не «испытуемым», а расконвоированным «исправляющимся», полицейский пристав прочитал им, арестантам, царский указ: ссыльно-поселенцы и каторжные, за исключением приговоренных к смерти, мобилизуются в действующую армию, и оставшийся срок наказания с них снимается. Суть указа была понятна: царю уже не хватало пушечного мяса, и он вынужден собирать «скотину» и по острожным стойлам.
Уголовники стали откупаться от мобилизации «желтой пшеничкой» — золотишком, выносили его из забоев. Рассудили, что не так уж худо живется им на руднике: руки-ноги хоть и ободраны кандалами, да целы, за зернышки «пшенички» и марцовка у них есть, и послабление режима, и сивуха, и даже «мазихи» — женщины, приехавшие «на заработки» или сами бывшие каторжанки. Чем не «жисть»? Не хуже воли. А тут — на фронт, где и убить могут! «Политики» же встрепенулись: замаячила свобода. Но вступать в царскую армию, идти на империалистическую войну?..
