— Смотри, ворон, — сказал Евгений.
— Эка невидаль, — отвечал Виталий.
— Может, ему больше сотни? Может, он Ермака видал?
— Все тебе, Бурундучок, сказки мерещатся.
— Не дурной ли это знак? — спросила подруга.
— Знаки все дурные, — ответила я.
После нескольких километров езда в кузове стала видом спорта, достаточно утомительным, доложу я вам; мы устали, примолкли, только два бывалых эрмитажных археолога болтали о том о сем. Помнится, говорили они почему-то о сибирской смерти: об утопленниках, замерзших в снегу, отравившихся аконитом, придавленных деревом на лесосеке, убитых молнией, сгубленных таежным пожаром.
— Подъезжаем!
— Где же курганы?
— Здесь места захоронений ровные, — объяснил бывалый. — Их находят по цвету, там трава зеленее, ярче: перекрытия деревянные проваливались, гнили, наполнялись водой, на сырых местах травы свежее.
— А зачем бульдозеры? — спросила я.
— Для скорости слой земли снимают бульдозеристы. И грейдеристы.
— Разве так можно вести раскопки?
— Все, что нельзя, все то и наше. Откуда тебя, такую умную, отрыли?
— Сразу видно, что вы археолог. Отрыли, вырыли. Я свою милую из могилы вырою.
Хохот.
— Что вы смеетесь? Это поговорка.
— Это не поговорка, а неприличная частушка. Мы продолжение знаем.
— А я не знаю.
— Чего не знаешь, о том молчи.
Грузовик остановился.
На ровной площадке под горою стояла скифская каменная баба и реял пиратский флаг экспедиции: черным по желтому олешек в круге, наскальный петроглиф.
Место нашего лагеря, место раскопок не соответствовали моему представлению о Сибири, которая должна была быть тайгой, лесом: я увидела степь. Степь, голубые озера, золотая трава, белые утки. Между холмами в распадках стояли березы, дремали малые земляничные полянки, цвели пахучие желтые лилии.
Я каждый день собиралась послать свои письма Студенникову, но медлила. Почту отправляли из ближайшей деревни Сорокино, в которую ездили на грузовике. Экспедиционный адрес был краток: «Сорокино, Грачу».
Начальник наш, Грач, в каждую экспедицию набирал мальчиков-тувинцев четырнадцати-шестнадцати лет: ему нравилось, как они работают, тихо, методично, с необычайным тщанием. Но когда подружка моя завела среди этих мальчиков любимчика и стала с ним сюсюкать («Каракысонька, миленький, пойди сюда; хочешь компотику?»), Грач вызвал ее в свою палатку («в свой шатер главнокомандующего») и отчитал: «Ты с ними так не разговаривай, они не дети. У них там семьи остались, у многих уже свои младенчики имеются; они мужики». Однажды среди тувинских тихих мальчиков вспыхнула драка, поножовщина; причины никто не знал. Двоих возили в Сорокино к фельдшеру. После фельдшера и бесед по душам с Грачом снова восстановились тщание с тишиною.
