Потому что ни к той, ни к другой я не испытывал никаких чувств. Я не был влюблен в них, если говорить прямо. Если б я был влюблен, то обязательно взбудоражился бы и наговорил им таких интересных вещей, что они слушали бы, открыв рот. Даже если б я был круглым дураком, все равно от любви наговорил бы умных вещей. Может быть, я стал бы рассказывать им о звезде Бетельгейзе и о том, какая у нее масса и диаметр. А если это не заинтересовало бы их, я бы нашел в своей памяти другие истории. Одним словом, я не умолкал бы, меня трудно было бы унять.
А с Майями я больше молчал. Потому что, когда ты не влюблен, то тебе и самому не очень хочется нравиться. Становишься скучным и нудным.
Вот такую я нашел причину для своих неудач. Может быть, была какая-нибудь другая, более важная, и эту я придумал только для того, чтобы спасти свое самолюбие, чтоб убедить себя, что все зависело от моей собственной инициативы: влюбись я в них — и стал бы неотразимым, и они влюбились бы в меня. Может быть, причина в другом, и я просто неудачник в любви, не нравлюсь девушкам и никогда нравиться им не сумею, не знаю. Но скорее всего дело все же в том, что я сам равнодушен. Если не любишь по-настоящему, не получается ничего хорошего ни в работе, ни с девушками. Правда, может не получаться и если любишь, но это уже совсем другое дело. Не стоит о нем и говорить, настолько оно другое.
Бабушка встретила меня на пороге. «Стасик разбился! — закричала она. — Боже мой, как он мечтал снова стать цирковым гимнастом!» «Как разбился?»— спросил я, чувствуя, что моя кожа леденеет и вместе с тем мне становится жарко. «Он сломал себе то ли позвоночник, то ли проломил череп! — прокричала бабушка и заплакала. — Никто не знает точно, что случилось, — сказала она сквозь слезы, — но меня это все равно потрясло».
«Он умер?» — закричал я. «Бог с тобой! — испуганно сказала бабушка. — Он лежит в первой городской больнице. За некоторыми его вещами приходила медсестра».
Я бросился в первую городскую больницу. Мне было так жалко Стасика, что я, наверное, заплакал бы, если б не бежал так быстро. Меня не хотели впускать. «Уже поздно, — сказали. — Приемные часы уже кончились». Но я соврал, что я брат, и меня провели в палату.
На белой подушке лежала забинтованная Стасикина голова — целый рулон. На другом конце кровати, поверх зеленого одеяла, лежал еще один рулон, из него выглядывал розовый палец. Все это были отдельные вещи — нога, голова… Стасика, который выжимал во дворе гири, уже не существовало. Он разбился.
