Он повел меня в парк — в тот самый, где я недавно работал режиссером, в то время он выглядел так же, только деревья были меньшими. Он завел меня в аллею юных пионеров, прислонил к тонкому дереву и шлепнул по щеке ладонью. «Такой честный мальчик! — сказал он своему другу. — Милиционер задает ему вопрос, и, представляешь, этот ребенок говорит правду, только правду и ничего, кроме правды». И он поднял руку, чтоб шлепнуть по моей щеке еще.
Я закрылся руками, решил: пусть лучше бьет по рукам — не так оскорбительно, но тогда он ударил ниже — под дых, в солнечное сплетение. Ударил слабо, лишь для того, чтоб я схватился за живот, и тогда он спокойно шлепнул по щеке. Во второй раз.
У меня мелькнула мысль — упасть, притвориться мертвым, убитым, потерявшим сознание. Я мог бы сделать это довольно красиво — много раз видел, как делает это папа, репетируя роль фашистского шпиона, убитого советской разведчицей, — упал бы сначала на колени, потом повалился бы на бок. И даже вздрогнул бы после падения, уже лежа на земле, будто по мне прошла судорога, будто я уже агонизирую… Но не упал. Не хотелось падать перед этим парнем.
Он шлепнул меня по щеке в третий раз и ушел со своим другом, громко разговаривая о каких-то пустяках.
А я остался под деревом. Потом пошел домой. Идти на концерт Райкина не хотелось. В этот вечер я не смог бы засмеяться ни одной его шутке.
Вот такое в моей жизни было событие.
Каждый раз, когда я вспоминаю о нем, мне всегда кажется, что в тот вечер я был сильно избит. Но в том-то и дело, что нет! Парень бил меня очень унизительно, но совсем слабо. Когда я вернулся домой, мама даже ни о чем не догадалась. Правда, она спросила: «Что случилось?» Но это потому, что у меня был потрясенный вид, каких же либо следов на мне не было. Боли я тоже не чувствовал никакой. И все-таки когда утром мама разбудила меня словами: «Вставай, умывайся! Наденешь новый костюм, мы идем фотографироваться», — первое, что я ощутил, проснувшись, — это чужую ладонь на щеке. Это ощущение чужой ладони не проходило, наверное, с месяц.
В то утро так совпало: мама вдруг решила сфотографировать меня на память об уходящем детстве.
Единственным человеком, который что-то заметил, был старичок фотограф. Когда мы, простояв в очереди, вошли в уставленную яркими лампами комнату, с деревянной фотокамерой на треноге, он внимательно посмотрел на меня и воскликнул: «О, какие глаза! Это надо снять! У белокурого мальчика — и такие глаза! Это надо снять хорошо!»
