— Иди ты первым.
— Нет, не пойду. Я плаваю лучше вас.
— Ты храбрый мальчик, дай я тебя поцелую!
И он поцеловал меня, как родного сына. Его ласка глубоко тронула меня. Однако времени терять было нельзя — море быстро прибывало. С каждой минутой его дыхание становилось слышнее… Господин Биорель вошел в воду, а я стал кричать.
— Ты не кричи, — послышался его голос (самого его уже не было видно), — а лучше спой чего-нибудь.
— Хорошо, сударь, — ответил я и запел.
Был красив еще с пеленок
Ражо, шустренький ребенок,
И завидовали все
Его редкой красоте.
Тра-ла-ла, тра-ла-ла!
Я перестал петь и спросил:
— Ну как, сударь, вы нащупали дно?
— Да, мой мальчик. Как будто становится мельче. Пой дальше.
Губы красные блестели,
Как морковки-каротели,
Рот тянулся до ушей,
Хоть завязочки пришей.
Тра-ла-ла, тра-ла-ла!
Я уже собирался начать третий куплет, когда услышал голос господина Биореля:
— Теперь иди ты. Я уже почти выбрался, вода доходит мне только до колен. Иди скорее!
И он затянул какую-то печальную песню без слов, похожую на похоронную.
Я вошел в воду и почти сразу потерял дно, так как был гораздо ниже его ростом, но я плавал, как рыба, и ничуть не испугался. Однако сильное течение сносило меня и не позволяло плыть прямо, а потому мне понадобилось около четверти часа, чтобы добраться до господина Биореля.
Когда я подплыл к нему, мы сейчас же вышли из воды и оказались на песке.
Он вздохнул с таким облегчением, что я понял, как сильно он беспокоился за меня.
— Понюхаем-ка табачку, — сказал он. — Мы это заслужили.
Но едва он дотронулся до своей табакерки, как громко вскрикнул, отряхивая пальцы.
— Табак превратился в кофейную гущу, а часы, наверное, вертятся, как мельничное колесо в воде. Что-то скажет мой Суббота?
Не знаю почему, но страх у меня совсем прошел. Мне казалось, что всякая опасность миновала.
Однако я ошибся: до берега оставалось пройти больше, чем мы прошли. Опасность нисколько не уменьшилась: перед нами были те же трудности, что и раньше!
Туман стал еще гуще, ночь наступила, и, хотя мы приближались к берегу, до нас не доносилось никаких звуков, указывающих на близость земли: ни мычания коров, ни хлопанья бича, ни скрипа телеги — ничего. Впереди — зловещее молчание, позади — глухой шум надвигающегося морского прилива.
Море было для нас теперь единственным компасом, но компасом надежным и коварным. Если мы пойдем быстро, то можем сбиться с пути; если же замешкаемся, море нагонит нас и поглотит раньше, чем мы доберемся до прибрежных камней, где берег становится круче и прилив замедляется.
