Анджей ходит со мной по парку, мы садимся на скамейку в тихом уголке. Приятелям он сказал, что я родственник и приехал в связи со смертью его матери. Так лучше, удобнее. Пусть не болтают потом лишнего. Я предупредил Анджея, что у меня с собой магнитофон, пусть знает, что игра идет в открытую. Нажимаю кнопку. Слышен шелест пленки.
Сначала он издевается надо мной. Пользуется исключительно воровским жаргоном. Так и сыплются престранные словечки, уродцы речи, подкидыши нашего польского языка. Я отвечаю ему тем же, пусть не думает, что растерялся и не умею как следует ответить на этом языке. А потом говорю:
— Ну вот, сынок, поговорили мы с тобой по-французски, давай теперь поговорим как люди. Ты ведь уже не маленький, а мне надо узнать, кто убил твою мать, и дело это серьезное.
Анджей понял, что со мной этот фокус не пройдет. Я знаю, что у него нет особых причин любить органы, которые я представляю, так пусть хоть уважает. Парень присмирел, кивнул головой в знак согласия, но я все время чувствую, как он сжимается внутри, как напряжен, словно готовится к прыжку.
Он похож на отца. Почти ничего от Иоланты, разве что манера склонять голову набок и печально улыбаться уголками губ. Как Иоланта на фотографии, подаренной мужу на пятнадцатую годовщину свадьбы.
— Пан капитан, вы знаете, что я был в Джежмоли пятого сентября, именно в тот вечер? — спрашивает он бесстрастно, словно речь идет о совершенно постороннем человеке, а не о нем самом.
— Естественно, знаю, — отвечаю я в том же тоне, — ты же удрал из колонии и за это попал в карцер.
— Свинья наш директор, — замечает он с добродушным презрением, — я же сам вернулся. Им даже искать меня не пришлось.
— Но ты не признался, где ты был и зачем убежал.
— Еще чего. Не их собачье дело.
— Ладно, не будем об этом. Но видишь ли, это мое дело. Надеюсь, ты понимаешь.
— Вы догадались, что я был там, у этих зануд Барсов, или у вас есть какие-то доказательства? Следы я там оставил или мать кому-то проболталась?
— Нет, — честно отвечаю я. — Следов ты не оставил. И мать никому не сказала. Так что доказательств нет. Но я вычислил. В тот день тебя не было в колонии. А Бодзячек, ты его, наверное, знаешь, сказал, что видел твою мать с кем-то на террасе, но было уже темно, так что он не знает, с кем она стояла. Какая-то тень, как он выразился. Тень, которая потом исчезла в саду. Но прежде, чем тень исчезла, твоя мать нежно ее обнимала. Вот я и подумал: в том обществе, что собралось в тот вечер в Джежмоли, не было никого, кому Иоланта Кордес хотела бы броситься на шею. Да никто и не выходил из дому и не исчезал в темноте. Так что это мог быть только ты. Но если ты мне ничего не скажешь, я и дальше ничего не буду знать.
