Лишь Иоланта не заметила, что шлягер кончился. Нечулло оставил ее, отступил на несколько шагов, но она и этого не заметила. Как загипнотизированная, она продолжала покачивать бедрами и неуклюже притопывать, переступая с ноги на ногу в самом центре салона. В одной руке она держала пустой бокал, а другую протянула вперед, то ли приглашающим, то ли молящим жестом. В этот момент зазвучала музыка. Это была какая-то ритуальная мелодия американских индейцев, она обрушилась на нас хриплым грохотом барабанов и пронзительным визгом дудок. Голос — непонятно, мужской или женский — монотонно выводил одну и ту же ноту. Иоланта и на это не обратила внимания. Она продолжала танцевать шейк, правда, соло. Ее движения даже совпадали с этой ритуальной мелодией, ей пришлось лишь чуть убыстрить темп.
Нечулло шагнул в ее сторону. Он, видимо, хотел остановить Иоланту и посадить на место. С присущей ему трезвостью ума он решил, что Иоланта не годится на роль жрицы, исполняющей танец в честь бога Солнца. Но Вожена Норская быстро схватила его за руку и, удерживая на месте, что-то шепнула ему на ухо. Он захихикал, заслоняя рот ладонью. Я все понял.
А Иоланта все танцевала. Она выгибалась в разные стороны, безвольная и сосредоточенная одновременно, заглядевшись на что-то, чего никто из нас не видел, сначала бормотала непонятно и бессвязно, может быть, заканчивала спор с Густавом, потом начала подпевать индейской мелодии. Да, да! Иоланта пела! Будто мало ей было того, что она танцует. Напоказ, одна, под обстрелом девяти пар насмешливых глаз.
Иоланта, сколько я ее помню, умела многое — но танцевать не умела никогда. Подолгу, бывало, приходилось ее уговаривать, пока она соглашалась на тур вальса в ресторане или у кого-нибудь на именинах. И делала она это неохотно, шла в круг с мрачной миной приговоренного, которого ведут на эшафот. Она не была ни музыкальна, ни грациозна, что бы она ни надела — все сидело на ней плохо. Она понимала это, так что ее неприязнь к танцам была обоснована. Это скорее мы, приглашая ее, хотели сделать ей приятное, пытались помочь ей избавиться от мучительного комплекса неполноценности. Даже то, что Густав ее в свое время расшевелил, когда она разошлась с Протом и стала лучше одеваться и следить за собой, даже это не помогло. В танце у нее путались ноги, она не слышала ритма, все время казалось, что она вот-вот упадет в обморок. И точно так же она никогда не умела петь — даже самой простой песенки не могла повторить, не фальшивя. А сейчас — этот ритм, такой однообразный, что даже причинял боль, тяжкий ритм — словно биение больного сердца, упрямо колотящегося в ребра в борьбе со смертью… Этот напев, переменчивый в интонациях, капризный, с ним могут справиться лишь неграмотные деревенские певцы — и великие артисты. И ко всему этому — Иоланта! Немузыкальная, неуклюжая, беспомощная, в своем дурацком костюме, сидящем на ней коробом, растрепанная, с безумными глазами, размахивающая бокалом, а другой рукой, словно слепой, ищущая дорогу.
