– Ты нарочно сбил меня с толку.
И просидела потом целую вечность, нахмурившись и прижав пальцем нижнюю губу.
Затем она вздохнула и сказала:
– Ладно, давай я тебе помогу. Начнем сначала. Вспомни свое первое сексуальное возбуждение. Я, разумеется, имею в виду твое детство.
Детство! Я уже собирался сказать ей, что в детстве я ни разу не испытывал сексуального возбуждения, как вдруг вспомнил очень странное видение, посетившее меня в возрасте пяти или четырех или даже трех лет. Словно бы я был в компании мальчишек, которые катались по всей стране на плечах взрослых мужчин. Мы устроили гонки, сидя на этих мужчинах, мы подгоняли их плетками, а мне доставляло особое удовольствие заставлять своего мужчину перепрыгивать через самые большие канавы и пробираться сквозь самые колючие кусты. Не могу даже вспомнить, был ли это ночной сон, или видение среди бела дня, но чувство возбуждения от моей растущей силы, несомненно, было эротическим. Я ожидал, что это гомосексуальное откровение вызовет у Зонтаг больший интерес, нежели фантазии о детях, но она сказала только: «Эдипов комплекс. Типичная история. А теперь поведай мне самые ранние сексуальные фантазии, связанные с твоей матерью».
Я расхохотался, что немало разозлило ее. Она никак не могла взять в толк, почему выходит так, что чем логичнее она мыслит, тем смешнее выглядит в моих глазах. Она-то гордилась своими логическими способностями. Интересно, она была немкой или француженкой? Отец ее был немцем, а мать француженкой, или наоборот. Она мне рассказала, что спустя неделю после ее первой менструации мать отвела ее к доктору и поставила ей противозачаточную спираль, хотя это было незаконно. В те времена еще не было таблеток. Когда они возвращались домой от врача, мать сказала: «Теперь можешь вытворять любые глупости, какие взбредут тебе в голову».
Со стороны матери поступок вполне логичный, однако Зонтаг была в ужасе и чувствовала себя с того момента непохожей на других. Она была лет на десять меня моложе, но иногда она замолкала, и тогда я отмечал на ее лице печать одиночества и какой-то вековой усталости. К тому же не было в ней душевного тепла. Все ее разговоры с подругами сводились к лихорадочным и многословным рассуждениям о любовных историях. Они пускались в анализ мельчайших психологических и даже физиологических подробностей, однако без малейшего намека на иронию или, тем более, симпатию к объекту обсуждения. Они напоминали мужчин, рассуждающих о футболе или политике. Интересно, насколько такие беседы могли бы показаться моей матери более интересными, нежели уютная болтовня тетушек, которые никогда в жизни не сказали ничего дурного о своих мужьях и которым даже в голову не приходило, что секс может существовать не только в постелях кинозвезд? Думаю, что она слушала бы их с таким же точно молчаливым презрением.
