— Ну что за сила у хлопца! Чисто конь — как взялся, сама орудия пошла.
— Не смейся, не смейся, — отвечал Синицын. — Парнишка ничего, старается. Ничего парнишка.
Но вот наконец и бруствер[16] батареи, желтеющий над обрывом среди зеленых кустов. Орудия втащили по крутому склону и расположили на платформах. Дула пушек глядели в гладкие голубые просторы Авачинской губы.
— Вот, Синицын, хозяйство твое — располагайся! — сказал мичман.
Он указал на небольшую площадку батареи с холмиком земли посредине. Это был пороховой погреб. Позади батареи прямо вплотную начинались кусты.
— Хозяйство-то, ваше благородие, ладно, только больно высок обрыв, отвечал Синицын с фамильярностью старого, опытного служаки. — В случае штурма, ежели, скажем, десант — большое мертвое пространство. Неприятель вплоть подойдет, и картечью его не встретишь…
— Дядя, пить хотишь? Вода принес! — перебил его Николка, с широкой улыбкой подавая ловко свернутый из бересты бокал. В нем была вода, чистая как слеза.
— Не мешайсь! — нахмурился Синицын.
— Это что за мальчонка? — спросил мичман.
— Калмычонок из тутошних, ваше благородие. Как бы сказать, приблудился. Мальчонка шустрый, старательный.
— А вода-то кстати, дай-ка! — Мичман напился. — Хорошая вода! Где взял?
— Родника тута есть.
— Это хорошо и вообще и на случай боя. Молодец! Неси-ка теперь комендору.
Мичман отдал "бокал", и Николка стремглав рванулся в кусты. Синицын усмехнулся, глядя вслед.
— Шустрый! Мы было с пушками там загрузли в песке — враз расстарался, досок добыл. Мальчонка ничего.
— Обедом его накорми, — сказал мичман.
В стороне между кустов дымил костерок. Варились щи и каша. Скоро матросы сели артелями вокруг бачков.
— Эй ты, как тебя, шустрый! — крикнул Синицын, отыскивая глазами Николку.
Тот хлопотал у орудия, воображая себя в разгаре сражения.
— Пумы! Пумм! — кричал он, наклоняясь к пушке, и после выстрела, приставляя ладонь козырьком, всматривался в даль. — Одна есть! Пумм!
— Ишь артиллерист! А ну, иди обедать!
Николка робко подошел на зов и нерешительно сел между Петровым и Бабенко. Бабенко покосился на него и спросил:
— А ты крещеный ли? Сел тут.
— Ладно, не замай. Ешь, парень, на ложку, — добродушно сказал Петров.
Синицын тоже сел к этому же бачку. Наваристые щи так вкусно пахли, что робость Николки быстро прошла, и он с усердием принялся за дело, уплетая за обе щеки. Изредка, облизывая ложку, он поглядывал на Синицына заискрившимися от удовольствия глазами. Теплое, доброе чувство шевельнулось в душе старого матроса. Он неуклюже погладил Николку по голове:
