– Господи, Слава Тебе, – перекрестился отец Адриан. – Спасибо, что не дал пропасть заблудшей душе.
Савва знаком отозвал Чернышова в сторону.
– Понимаешь, она дверь не открывала и к телефону не подходила, пришлось ломать. Что делать будем? Как бы чего не вынесли.
– Печать поставил?
– Ну да. Сразу, как врачи уехали.
– Тогда не мучайся. Пост номер один я к этой двери обеспечу, – улыбнулся Артем, хлопнув Корнякова по плечу. – А вы молодцы. Хоть и поздно, а всё равно молодцы. Девочку спасли. Как ее зовут хоть?
– Ирина.
– Надо будет с ней пообщаться, когда врачи разрешат. Вместе поедем: вы с Даней тоже – спасители, как никак.
Артем усадил Савву в кресло, подошел к окну, молча постоял, разглядывая пустой внутренний двор.
– Хорошо, что вся группа здесь. И вы, отец Адриан. У нас набрался кое-какой материал: факты, версии, соображения. И хотя мы пока еще ничего не можем Елагину предъявить, сегодняшний случай многое подтверждает. Вчера вечером я ездил в институт Сеченова. Там лежит парень, некто Вячеслав Тропинин, бывший пациент Приюта. Елагин выпустил парня в мир, когда счел, что теперь всё должно быть нормально. Вячко – так он себя называет – держался два месяца, потом снова попытался вены вскрыть. Сейчас лечится. Он мне рассказал много интересного. Похоже, что Елагин на самом деле верит в магию своего голоса, в придуманную им схему реабилитации. И на некоторых подопечных это, возможно, производит впечатление, а сам он выглядит всезнающим гуру, его слушают, открыв рты, и стараются следовать всем рекомендациям. Но таких, по рассказам Вячеслава, не так и много. Другим всё равно, а некоторые ушли уже слишком далеко, и вернуть их может только профессионал и только после десятка тяжелейших сеансов. Конечно, двух-трех коротеньких бесед на кухне тет-а тет с Елагиным им никак не хватает. Остальные же, ассоциалы по большому счету, давным-давно махнувшие рукой на этот мир, для которых авторитетов не осталось в принципе, слушают нравоучения Елагина безо всякого пиетета. Если Тропинин не ошибается.
Савва поморщился:
– Типа, давай-давай, дядя Игорь, всё хорошо и правильно, плакать хочется и волосы на себе рвать от того, какие мы неразумные, но когда уже ты свернешь свою бодягу и начнешь водку раздавать?
– Примерно. А Елагину казалось, что стоит ему продекламировать в общем кругу страстный призыв «жить хорошо, хорошо жить еще лучше, а то, о чем вы всё время думаете, – страшный грех», как подопечные немедленно проникнутся и перестанут смотреть с вожделением в сторону окна или на случайно забытые на столе ножницы. Тропинин говорит, что, конечно, почти все какое-то время верили в слова Учителя. Сутки, двое, неделю. Но проходило время, Елагин оставлял пациентов одних, и всё начиналось снова. Возвращалась глухая, тоскливая депрессия, падала сверху, придавив неимоверной тяжестью, и больше не хотелось ничего. Даже жить. Если бы рядом оказался психолог или просто сильная личность – всё могло кончиться хорошо. Но гуру ушел, а квартира заперта снаружи: выйти и поговорить хотя бы с кем-нибудь вменяемым невозможно. Свои же только отмахиваются или бурчат с тяжелейшего похмелья нечто невразумительное.
