— Да и у тебя, Альбина, пошла мести языком! — укоротила подругу Шибанова, опираясь па уставленный в щель между бетонных плит магазинский посошок с пластмассовой ручкой.
— Чё-то припозднился наш солдат? Никак, Таисия не отпускала? — утерев пальцами толстые живые губы, на которые от сочности речи выбилась слюна, снова громко заговорила Альбина.
— Ага, дёржит оборону.
— Где она сама-то, чё опеть не пришла? — спросила моложавая Сопрыкова с укоризной: Таисия от роду на праздники ни ногой.
— Укатила в город!
— А чё она в нём забыла?
— К дочке… — Иван Матвеевич тускло поглядел на мельтешню кругом.
— О, будто не могла подождать! Много ли нас осталось, на году раз или два собираемся! В прошлом годе ишо ничё наскребалось, а нынче ни Христины Францевны, ни Паны, ни Катерины Петровны…
— Дак и Николая Глебыча считай! И Ачкасова сюда же…
— Старик Тамирский…
— Который?
— А стрелил-то в себя из малопульки!
— Тоже, чё не жилось человеку?
— А чё хорошего? Дети пьют, внуки пьют, пенсию таскают, нигде не работают да ишо командавают! Вот он выждал, когда никого не было дома, пошёл в сарай да пульнул в себя…
В чёрные динамики, выставленные на крыльцо, просипев, откашляв горло, празднично заиграла музыка.
— Едри вашу мать, засипело, ажио уши заложило!
— Слушай, щас начнётся!
— А-а…
С приветным словом отрапортовала поселковая голова, мелко стриженная и, ровно пасхальное яйцо, крашенная в луковый цвет. Она громко перечислила все проведённые за год мероприятия, посвящённые ветеранам войны и труженикам тыла, означила, сколько их осталось числом — и получилось совсем негусто, но всё же терпимо, ибо в других поселеньях и тех не было.
За ней к микрофону на длинной ножке вышел директор школы Гончаров, поджарый нетрепливый мужик в очках, преподававший физкультуру. Этот высоко и хорошо говорил о трудностях войны, о том, как надо беречь каждого ветерана, но сам, судя по редкому седью, не победившему смолевую черноту волос, не зачерпнул того лихолетья и малой горсткой.
Едва закончил директор, которому много и сильно хлопали, как подле микрофона, точно синицы возле кормушки, столпились первоклашки — белый верх, чёрный низ. Высокая моложавая учительница, у которой под сиреневой блузкой девчоночьи выступали позвонки и острые, как у Катерники, маленькие грудки, что-то шептала ребятишкам, склонив над ними соломенный дождь волос и за руки разводя их, как мать-гусыня, на два рядка — мальчиков и девочек. Микрофон, притянутый книзу, встал посередке. С оглядом на волнительно покрасневшую учителку, девочки, едва грянула из динамика музыка, первыми затянули про «подлую войну», «А-а-а!», разевая ротишки и закатив к небу ясные глаза. За ними, дождавшись своей партии, баском подхватили мальчики, нахмурив брови и глядя поверх двора…
