Мы пересекли поле, взобрались на холм и въехали через открытые ворота во двор дома. Небольшие кучи строительных материалов еще лежали пятнами на ржаном суглинке, и известковая пыль белела на листиках саженцев и цветов.
— Хлеб! Хлеб! — закричал Яков, звеня большим медным колокольчиком, которым мы извещали о нашем прибытии.
Дом молчал.
— Хлеб! Хлеб! — продолжал звонить Яков.
Из окна выглянула женщина.
— Зайди, мальчик, принеси две буханки, — позвала она плачущим, сдавленным голосом.
Яков выбрал две буханки и вошел в дом. Пару мину; спустя он вернулся со сверкающими глазами.
— Почему она плакала? — спросил я.
— Я видел новую девочку! — выкрикнул Яков.
В тот вечер он долго разговаривал с отцом, но тот, смеясь, сказал ему:
— Вы еще дети, Яков, сделай ей лучше пашарикос[69]… — И показал, как вылепить маленькие булочки в виде птичек и вставить им совиные глаза из изюминок и хохолок удода из луковой шелухи.
На следующее утро Яков потребовал, чтобы мы первым делом заехали в новый дом.
Он с большой торжественностью позвонил в медный колокольчик, и Цвия Левитова — так звали мать Леи — позвала нас подняться.
— Идем со мной, — сказал Яков, — и надень очки: я хочу, чтобы ты ее разглядел.
Лея сидела за завтраком. Она еще не заплела косу, и восхитительное изобилие ее волос повергло меня в оцепенение.
— Это для тебя, — смело сказал Яков, подошел к столу и положил перед ней своих птичек.
Лея не ответила. Укрылась за великолепием своих распущенных волос и не сказала ни слова.
— Что это? — удивилась Цвия.
— Это подарок.
— Подарок от кого?
— Подарок от меня, — сказал Яков. — Для нее.
— А ты? Ты тоже что-то принес? — повернулась Цвия ко мне. Она выглядела такой печальной, что я отшатнулся:
— Что?.. Нет… Нет… Я просто его брат. — И, чувствуя, что фраза не может кончиться сама по себе, добавил: — Мы близнецы.
— Вы не похожи на близнецов, — заметила Цвия. И, обращаясь к Лее, сказала: — Скажи спасибо, Лалка.
Лея глянула на булочки Якова, слабо улыбнулась и сказала спасибо.
«Лалка, Лалка, Лалка, Лалка, — твердил Яков, когда мы возвращались к повозке. — Лалка, Лалка, Лалка, Лалка». Его челюсти ходили ходуном, «Лалки» так и летали во рту, лицо светилось от тающего внутри блаженства.
В ту неделю Ицхак Бринкер взрыхлял землю у себя на винограднике, и в один из дней лемехи его культиватора наткнулись на что-то твердое, неподвижное и тяжелое. Потрясенный мул застыл, будто его остановила рука судьбы или великана. Бринкер распряг его, прошелся вокруг мотыгой и извлек на свет резную мраморную капитель. Воодушивившись, он стал копать дальше и к вечеру обнаружил еще несколько расколотых капителей, обломки колонн и отдельные плитки пола. Волнение овладело им, не дающее покоя возбуждение человека, который еще не нашел желаемое и не понимает, что ищет. Он продолжал копать всю ночь, при свете двух керосиновых ламп и желтой луны, продолжал и когда рассвело, а к полудню вскрыл маленькую эллинистическую мозаику и тогда понял, почему не прекращал свои раскопки. На мозаике цвели нарциссы и маки, на краю сплетали шеи выцветшие гусь и гусыня, а в центре смутно проступало изображение молодой красивой женщины, глаза и бледные каменные соски которой поворачивались следом за смотрящим, куда бы он ни шел. Бринкера бросило на колени, и он не мог оторвать глаз. Потом он прикрыл наготу мозаики слоем земли и бегом помчался в библиотеку рассказать о находке Ихиелю Абрамсону.
