9. Когда и он, долгое время управляя тем избранным Божиим стадом, окончил жизнь, тогда начальствование принял божественный Давид, которого и я удостоился видеть, — муж истинно, как говорит Апостол, «умертвивший земные члены» (Кол.3,5) свои. Ибо он настолько воспринял учение великого Евсевия, что прожил в том убежище сорок пять лет — и всё это время прожил без ропота и гнева. Да и когда он был предводителем иноков, никто никогда не видел побеждённым его этой страстью, хотя, конечно, было чрезвычайно много случаев, вынуждающих к тому. Сто пятьдесят мужей пасомы были его десницей; из них одни были совершенны в добродетели и подражали жизни ангельской, а другие, едва оперившись, только еще учились взлетать и порхать над землей. И несмотря на большое количество еще только постигающих Божественные науки и, конечно, в чем‑либо погрешающих (ибо нелегко недавно вступившему на сей путь исполнять всё в точности), этот Божий муж пребыл неизменным, словно он был существом бестелесным и словно не было никакого случая, могущего возбудить в нём гнев.
10. Об этом я узнал не только по слухам, но и по собственному опыту. Некогда, пожелав посмотреть на то стадо, я отправился туда, имея и других сообщников, любящих жизнь, подобную моей. Прожив у этого боголюбивого мужа целую неделю, мы ни разу не видели перемены в его лице: оно не покрывалось ни радостью, ни угрюмостью, и взор его был постоянно одинаков — не суровый и не смеющийся, ибо глаза его всегда излучали внутреннюю гармонию. Уже одно это ясно показывало покой его души. Но, быть может, кто‑нибудь подумает, что мы видели его таким тогда, когда не было никакой причины к смятению? Поэтому я считаю необходимым рассказать, что произошло при нас. Этот божественный муж сидел с нами, беседуя о любомудрии и исследуя вершины Евангельской жизни. Во время беседы некто Олимпий, по происхождению римлянин, а по образу жизни достойный всяческого уважения, почтенный саном священства и занимающий второе место в управлении монастырём, пришел к нему и стал упрекать этого божественного Давида, говоря, что кротость его вредна для всех, и называя его снисходительность общим злом, а возвышенное любомудрие — не кротостью, но безумием. Он же, словно имея адамантову душу, выслушал эти слова, не уязвляясь, хотя и сказаны они были для того, чтобы его уязвить: не изменился в лице и не прервал текущего разговора, но кротким голосом и словами, выражающими ясность души, отослал того старца, обещая ему исправить то, на что он указал."А я, — сказал Давид, — беседую, как видишь, с пришедшими к нам, считая это своим необходимым долгом".
