Торговка цитрусовыми выставила несколько ящиков с заплесневелыми лимонами на обочину дороги. Какая-то старуха набила пластиковый пакет желтыми плодами – гнилые и покрытые плесенью лимоны она отбрасывала в сторону. Беззубый торговец прижал к горлу прибор, похожий на микрофон. «Limoni! limoni! mille Lire! limoni!»[52] – раздался негромкий искусственный – как будто смоделированный компьютером – голос. Одна из покупательниц показала торговке лимонами – у нее подергивалось веко – фотографию, сделанную по случаю сорокалетия свадьбы. Супруги – он во фраке, она в белом платье – были сняты на ступенях храма. «Bello! – восхищенно воскликнула торговка лимонами. – Molto bello! Complimenti! Complimenti!»[53] На украшенном фруктами блюде – в окружении сушеных ананасов, инжира и фиников – лежала, раскинув руки, фигурка младенца Иисуса с нимбом из позолоченной проволоки. Босой цыганенок – его головку с редкими русыми волосами покрывала короста – шел по мостовой, наступая на внутренности, окровавленные куриные головы и желтые лапки. Молодая цыганка – ее длинные грязные ногти были покрыты красным лаком – чистила зеленую смокву. Она шлепнула по голому заду своего маленького ребенка – он плакал, набив ротик инжиром, – и у нее с головы упала накладная коса.
Посреди толпы плакал беспризорный мальчик – на его майке был изображен дорожный знак с двумя собаками и надписью «Attenti al cane!».[54] «Lascialo in pace!»[55] – резко и решительно сказал торговец ананасами, когда Пикколетто поинтересовался, что за ребенок изображен на висевшем у него на груди медальоне. Пикколетто нес два деревянных ящика с зелеными смоквами. Его мать купила шалфея, индау, базилика и петрушки и положила пучок зелени в ящик поверх смокв так, что листья петрушки касались пупка Пикколетто. Цыганка – на одной руке она держала грудного ребенка – протянула платье торговке ананасами, и ее сосок выскользнул изо рта младенца. Ребенок – его веки склеились от гноя – тут же закричал от голода. Мать снова сунула сочившийся молоком сосок в грязный ротик младенца.
Мясник сначала разрубал белые телячьи ножки пополам, а потом дробил их мясницким топориком на шесть-семь частей. Закончив рубить, он смахнул с лица костяные крошки и капли жира. В его палатке на табличке – на фоне цветов итальянского триколора – была сделана надпись «Carni naz/ion/ali».[56] Когда он резал электрической пилой большие говяжьи кости, на мраморную плиту струилась мелкая белая костяная пыль. Свиные ножки – с них была удалена кожа – соседствовали на витрине с толстыми синеватыми говяжьими языками. На подносе лежала говяжья голова – по синевато-серому нёбу бегала муха, челюсть походила на сломанную корону. На мясницком крюке висел колокольчик. Каждый раз, когда мясник – на его запястье тоже болталась розовато-красная соска-пустышка – отрезал от говяжьей туши филейные кусочки, а затем вешал тушу назад на мясницкий крюк, раздавался мелодичный звон. Под горевшими раскаленными лампами висели три свиные головы с отверстиями от пуль. На свиной коже выступили капли пота, клочковатая щетина пропиталась кровью. Рядом с горкой бледных свиных ножек – копытца с них были обрезаны – лежали выставленные на продажу свиные уши. В пузырьки свиного легкого были вставлены две маленькие розовато-красные пластиковые трубки. «Attenzione! attenzione!»
