— Вы нездешний, — говорю я.
— Оставьте меня в покое.
— Вы родились не тут. Вы из Европы.
— Вы мне надоели. Перестаньте ко мне приставать, пожалуйста.
— Да вы меня просто заинтересовали!
— Тем хуже для вас, вы меня ничуть не интересуете. Не хочу я ни разговаривать с вами, ни слушать вас. Садитесь на место, а то я рассержусь, поняли? Давай, проваливай отсюда!
И от этого тона я вздрагиваю. На мгновенье наши глаза встречаются. Этого достаточно: я вижу себя двадцать лет назад, с котелком в руке, перед этим всемогущим повелителем, распределявшим вечернюю похлебку среди своры оголодавших мертвецов. На смену униженности приходит какая-то мрачная радость, которую мне трудно сдержать. Талмуд говорит, что не встречаются только горы; для людей же, которые карабкаются по горам, никакой круг не замкнут до конца, никакое переживание не будет единичным, никакое забвение окончательным.
— У меня к вам несколько вопросов, — сказал я.
— Плевать мне на ваши вопросы.
— Где вы были во время войны?
— Не ваше дело.
— В Европе, верно?
— Оставьте меня в покое.
— В оккупированной стране, верно?
— Вы мне надоели.
— Может быть, в Германии?
Автобус, наконец, останавливается на станции; человечек хочет воспользоваться случаем; он вскакивает и спешит к выходу; я его нагоняю:
— Как интересно, нам вместе выходить!
Он поспешно отступает и пропускает меня вперед:
— Нет, я ошибся, мне дальше.
Я делаю вид, что схожу, — но едва поставив ногу на тротуар, я поднимаюсь обратно:
— Как интересно, мне тоже дальше.
Мы оба стоим у дверей, две женщины уже заняли наши места.
— Разрешите продолжать?
— Я не знаю, кто вы и что вам от меня нужно, — говорит он сквозь зубы. — Не понимаю ваших неуместных вопросов и ваших неприятных манер. Не знаю, во что вы играете, но я в вашей игре участвовать не хочу. Мне неинтересно.
— Что вы меня не помните — естественно. Я изменился, вырос, пополнел; я хорошо одет, здоров, хожу, не боясь упасть, мне хватает и хлеба и дружбы. А вы? Вы хорошо себя чувствуете? Отвечайте, это меня очень интересует. Ни бессоницы по ночам, ни страхов по утрам?
И снова он скрывается под маской равнодушия, небытия. Ему кажется, что так он в безопасности, неуязвим. Но я преследую его неутомимо:
— Давайте продолжим. Мы установили, где вы были во время войны: где-то в Германии. А где именно? В лагере. Ну, конечно. С другими евреями. Ведь вы еврей, верно?
Он отвечает, еле шевеля тонкими, почти отсутствующими губами, тоном, еще не потерявшим уверенности:
