— Заходи, — сказала я.
Татьяна оторвалась от звонка и почти что упала в прихожую. Судя по ее виду, обычного разговора не предвиделось. Пошатываясь, Таня сбросила туфли и прошлепала босиком в ту комнату, которая условно называлась у меня большой. Там она картинно пала на диван и повесила руки плетьми. Демонстрировала полный упадок сил и отчаяние.
Я закрыла входную дверь, нарочно провозилась с цепочкой и замком (дверь у меня была старомодная, хотя все соседи еще лет десять назад обзавелись железными.) Мне предстояло смотреть, судя по всему, очередной Татьянин спектакль. В такие минуты я почему-то очень сочувствовала мужчинам. Ведь именно им обычно достаются такие вот безобразные сцены от жен и любовниц. Может, и прав был красавец Женька, который вовремя исчез с Танькиного горизонта. Иначе бы сейчас ему пришлось смотреть на широко раскрытые красные глаза, в которых уже появились слезы, на дрожащие губы. Говорят, мужчины при виде такой физиономии готовы сделать что угодно. Увы, я всего лишь женщина.
— Ну давай, рассказывай, — сухо сказала я.
И она, как по команде заплакала. Сначала я ждала, когда она прекратит. Потом засомневалась. Когда к рыданиям начали примешиваться какие-то звериные подвывания, я поняла, что ничего путного я не добьюсь, что у Таньки истерика. И что прекратить ее можно только одним способом. Тем самым, который очень действовал на Димочку, когда тот был еще маленьким.
— Ладно, — еще суше сказала я. — Ты давай, продолжай, пожалуйста плакать, но без меня. Я пойду чайник ставить. Когда закончишь, приходи на кухню, чаю попьем. — после чего я развернулась на 180 градусов и пошла на кухню, закрыв за собою дверь.
Как и предполагалось, рыдания прекратились тут же. Татьяна удивленно икнула, еще немного посидела, видимо, раздумывая, не почудилось ли ей это. Поняв, что не почудилось, она на цыпочках прошмыгнула в ванную, высморкалась, умылась и очутилась на кухне, злая, но спокойная.
— Вот что меня всегда в тебе поражало, Рита, — снова заговорила она, но уже человеческим голосом, — так это твое равнодушие. Ты никогда не посочувствуешь чужому горю.
— Никогда, — согласилась я.
Татьяна призадумалась. Мне было приятно, что она, наконец, начала думать. Ведь на самом-то деле она была не такой уж глупый человек, только почему-то редко это показывала. Несколько минут прошло в тишине. Я молча подала чай и кое-как нарезанный кекс, который неказисто лег на блюдце.
— И даже кекс ровно порезать не можешь, — уже гораздо менее уверенно продолжила Таня.
