— Не-а, — честно сказал Найси, — мы жрать идем.
Конхобар нехотя поплелся за остальными.
Девчонки с трудом, но развели костер, и то, ради чего ехали все, кроме Конхобара, началось. Найси в такие минуты ощущал прилив тихого пьянящего счастья. Над головой — небо, необъятное, какого в городе не увидишь, вокруг такая тишина, что песни сами собой поются, мысли приходят самые приятные, самые легкие, заботы далеко-далеко, за 258 километров отсюда. В душе он, как и все, считал Конхобара чокнутым: чего ради он выдумывал себе несуществующий мир, искал Эмайн Маху там, где ее в помине не было, собирал у себя народ на посиделки и читал псевдоирландские псевдосаги собственного сочинения? А с другой стороны… В одиночку же не уедешь вот так, в никуда на целый день. И потом именно у Конхобара на пьянке-посиделке Найси нашел свою Дейрдре, с которой хотелось рвануть не то что сюда, а вообще на край света… Хорошая, кстати, мысль!
Он посмотрел на Дейрдре. Она разрумянилась так, что не только щеки, но и подбородок у нее стал совсем розовым. Дейрдре…
Девочка ясноглазая
С кудрями белокурыми
И щеками пурпурными.
Ее зубы белы как снег,
Ее губы красны как кровь.
Много крови из-за нее
Будет пролито среди Уладов.
Так звали роковую женщину из ирландской саги, красавицу из-за которой погибло много героев.
…По вине твоей будут оплаканы
О, женщина желанная,
Смерть Фиахны, сына Конхобара
И уход от Уладов Фергуса,
Красотой твоей будут вызваны…
И сама в своей горькой ярости
Ты решишься на дело страшное…
Милая московская Дейрдре, смешная и трогательная в своей куцей куртке и синем картузике, улыбалась своему Найси, который тоже не был похож на героя саги, у которого «щеки как кровь, волосы, как ворон, тело как снег». Когда он обнял ее за талию, она уткнулась лицом в его плечо и зажмурила глаза, вдыхая аромат его тела, перемешанный с запахом дыма.
Найси чувствовал, что ничего, кроме Дейрдре не существовало. Колбаскина хотелось послать на все три буквы, как и всю эту замороченную тусовку. Как всегда бывает, поначалу все виделось таким ярким, необычным, веселым и пьянящим. Но постепенно Найси начинал замечать, что из разу в раз повторяется одно и то же, Колбаскин заговаривается, особенно когда его «заносит», он выдает одни и те же мысли, от которых кисло во рту становится.
Песни на непонятных языках сначала казались чуть ли мистическими заклинаниями, потом их по созвучию переделали на русский манер и бретонскую застольную про сидр стали петь по-нашему: «Пей, Сидор, водку из горла, ла-ла! Пей Сидор водку из горла!», причем особо остроумные переделали «Пей Сидор» на совсем уж дурацкий манер, поменяв местами первые буквы. Песня стала нетаинственной и неинтересной. Вообще Найси замечал за внешним миром удивительное свойство: все, что казалось поначалу ярким и притягательным, при ближайшем рассмотрении тускнело и выцветало. То, что завлекало и от чего захватывал дух, становилось понятным и знакомым, и тут же в глаза лезли всякие недостатки, которых раньше почему-то не было видно. Тогда Найси стукал себя по лбу и говорил «Опять фигня какая-то!». Приходилось искать что-то новое и наделяться, что хоть оно не подведет.
